Фото Ларисы Соловьевой

Владимир Григорьевич Бондаренко – литературный критик. Родился в 1946 году в Петрозаводске. Окончил химфак Ленинградского лесотехнического института (1969) и Литинститут (1978). Автор книг «Дети 1937 года» (2001), «Пламенные реакционеры. Три лика русского патриотизма» (2003), «Серебряный век простонародья» (2004), «Трудно быть русским» (2007), «Трубадуры имперской России» (2007), «Поколение одиночек» (2008). Главный редактор приложения к газете «Завтра» – «День литературы».

Из литературных критиков Владимир Бондаренко оказал, быть может, самое сильное влияние на молодых литераторов. Просто многие боятся в этом признаться. Я – не боюсь. Повлиял. Но не эстетически. Как раз тех, в ком Бондаренко «разочаровался», я считаю наиболее перспективными, а на многих из тех, кого он хвалит, смотрю скептически...

– Владимир Григорьевич, какие тенденции наблюдаются в современной русской литературе?

– Основных – две. Первая – смерть постмодернизма. Неважно хорош постмодернизм или плох. Он обогатил палитру писателей чуть ли не от Распутина и до Личутина и Проханова. Но литература все-таки связана с жизнью, как бы ни пытались это отрицать.

Постмодернизм был уместен на Западе, где уже полвека нет никаких событий, и остается только описывать, переделывать свое прошлое. Но в России в то время когда была бешеная жизнь. Требовалась поэзия баррикад, а в это время все журналы и газеты заполняли произведения, повествующие ни о чем, ремейки или пародии на прошлое.

Мне даже кажется, что постмодернизм играл роль политической цензуры. И как только стало возможно от этой цензуры избавиться… Смотрите, последние романы Сорокина и Пелевина – это ведь социальная проза, от постмодернизма не осталось и следа. «День опричника» – это антиутопия (а кто-то говорит, что утопия, и радуется, что Сорокин – лидер неонацистов). Это крупная литературная перемена.

Второе главное литературное событие – это то, что старшее поколение писателей сломалось, может быть из-за возраста или еще из-за чего-то, но новое дыхание – четвертое, пятое по счету – они в себе не нашли. Сегодня литературный процесс определяет новое поколение – от двадцати до пятидесяти. От, грубо говоря, Павла Крусанова и питерских фундаменталистов до Сергея Сибирцева и наших почвенников – Николая Дорошенко и Александра Сегеня. Но старики уже ушли из литературы. Это как-то резко случилось.

При этом в союзах писателей по-прежнему одни старики. Вот я выступал на секретариате СПР и высказал Ганичеву: посмотрите, ведь мы – секретариат пенсионеров, ни одного человека моложе шестидесяти пяти лет! Какие бы вещи мы ни писали когда-то, но среди нас нет тех, кто сегодня определяет литературу. Почему?

Да, молодые часто обещают много, первые две книги выпускают яркие, а затем человек ломается и уходит в тень. Но лидеры современной литературы – это молодые писатели. Бояшов и Прилепин, Садуллаев и Кочергин и другие. Интересно, что все они реалисты до мозга костей. Среди них есть «левые» и «правые», с чем-то у них я не согласен, многое читаю если не с отвращением, то с неудовлетворением, но все, что они пишут, – это либо жесткий реализм, либо социальная утопия/антиутопия, связанная с нынешним временем.

– Можно ли сегодня говорить о едином литературном процессе?

– Сегодня русская литература существует и остается одной из лучших в мире, а литературного процесса в России нет. Я подозреваю, что причина этого – скрытая государственная литературная политика. Именно поэтому не допускаются до телевидения и крупных средств массовой информации литературные критики. А критика – важнейшая часть литературного процесса. Без нее литература распадается на фрагменты.

Вот пишет в своем углу Володя Личутин свои «Расколы». Вот в другом углу что-то пишет Юрий Мамлеев. Они живут рядом в Переделкине, но друг друга не знают и не читают. Вот в третьем углу –Крусанов. В четвертом – ребята из Красноярска, где традиционно одна из самых сильных писательских организаций. В результате мир литературы разделился на двадцать-тридцать мирков. Объединить их может только критик.

Не только я один взвалил на себя этот неподъемный груз. Есть Валентин Курбатов, Наталья Иванова (с которой я могу воевать), Андрей Рудалев, Василина Орлова, Юрий Павлов из Армавира. Если их позвать на телевидение, дать им всероссийскую арену, возможность открывать дебаты, дискуссии, то в их спорах родится подлинная литературная иерархия – иерархия таланта.

Говорят, в советское время у нас был литературоцентризм, а в Америке что-то иное. А между тем там одна рецензия в The New York Times может погубить книгу, в которую вложены миллионы долларов. Выйдет негативная рецензия – и можно подсчитывать убытки. Книга не пойдет. Литературные критики в крупнейших американских и европейских газетах определяют литературный процесс и создают иерархию таланта.

– Есть объективный момент – количество выходящих книг. Сегодня литературный критик может уследить за тридцатью, максимум сорока писателями…

– Что ж, литературная критика – дело молодых. Есть, конечно, исключения – Бушин, с которым я дружу-воюю много лет, он и восемьдесят пять лет успевает все читать. Но старшее поколение: Михаил Лобанов, Игорь Золотусский и другие – оставили критику. Критик должен быть в состоянии за год прочесть или, по крайней мере, пролистать несколько сотен. Если Лобанов или Золотусский в силах прочитать две-три книги за год – это не критики. Вот я пока на кромке ухода из критики. Может быть, этот трехтомник («Дети 37-го», «Серебряный век простонародья», «Поколение одиночек») будет последним. Хотя у меня есть еще пара книг в задумке. В частности мне интересны молодые писатели: Прилепин, Садуллаев, Бояшов, Шаргунова – может быть, книга о них получится.

Читать приходится много. Это трудно. Потому я и не устаю повторять, что критический дар в русской литературе наиболее редкий: у нас много талантливых прозаиков, гораздо меньше талантливых поэтов, а талантливых критиков – на пальцах рук пересчитаете. Спасает то, что опытному критику не надо читать всю книгу. Я, например, прочту десять страниц и уже вижу – литература это или нет. Если литература – читаю дальше. Если десять первых страниц бездарны, то я не верю, что на сотой странице появится что-то гениальное.

– Но выглядит так, словно каждый критик набирает свою обойму авторов и эту обойму пиарит…

– Я все-таки считаю, что виновата скрытая политика государства, которая оттеснила литературу на обочину. Власть боится литературы, так как считает, что все революции начинаются с писателей. Если бы этого не было, все бы нормализовалось.

В самом деле, пусть один читает одну обойму, второй – вторую, третий – третью. Ну и что? Собравшись, мы бы сразу определили вершины. У каждого критика образуется свой круг авторов, но это до ста писателей, не меньше. Если ты на пяти остановился – то ты не критик. У каждого должна быть своя «сотня». Тогда десять ведущих критиков обхватили бы всю реальную литературу. И если бы они могли спорить, воевать друг с другом, то образовался бы единый литературный процесс, и вершины литературы четко бы определились.

В советское время были критики-почвенники: Кожинов, Лобанов, Селезнев, и критики-либералы: Дедков, Бочаров, Иванова. Одни били по бездарям левым, другие – по бездарям правым. В результате вырисовывались вершины: Фазиль Искандер и Валентин Распутин, Иосиф Бродский и Юрий Кузнецов и другие.

– Получается, что поляризация литературы выгодна?

– Она нужна! Русская литература поляризована с древности, и не только литература, но и общественность. Сама Русь – это изначально соединение азиатского и европейского начал. Эта непреодолимое, непонятное для всего остального мира внутреннее противоречие и делает нас отдельной цивилизацией, не похожей ни на Европу, ни на Азию. Поляризация неизбежно выходит на поверхность – возникают славянофилы и западники, почвенники и космополиты. Их противоборство, схватка развивает способности, напрягает до предела и вырастает русский гений.

– Многие говорят, что это сегодня деление по политическим лагерям отходит в прошлое. Идет размывание границ…

– Нет больше гражданской войны, как в 90-ые. Идет более спокойное выстраивание литературы «с двух сторон».

Правда, сегодня почвенническая ветвь если не отмерла, то ушла в тень. Один из последних почвенников – Борис Екимов, получивший в этом году Солженицынскую премию. Если следовать логике этой премии, то осталось ее дать только Владимиру Личутину и Петру Краснову, и потом можно закрывать или переформатировать.

Но появляются новые почвенники. Тут и Роман Сенчин, и Захар Прилепин. По моему мнению, «Грех» идет не от Лимонова и исповедальной прозы («я и сто километров вокруг меня»), это попытка создания народного героя. В прозе Прилепин, скорее, последователь Василия Белова, чем Лимонова.

Это новое почвенничество возникает с неизбежность. В 90-ые патриотическая литература была фактически запрещена, вдруг среди либералов появились свои почвенники: Олег Павлов, Алексей Варламов. Можно создать только одно крыло – суперлиберальное – и внутри него неизбежно появятся свои почвенники и славянофилы. И наоборот, если бы к власти пришел Угрюм-Бурчеев и реализовал «День опричника» или, например, победил бы ГКЧП, то в этой суперпатриотической литературе неизбежно возникло бы западническое крыло.

– Вы, наверное, испытываете чувство гордости, что та тенденция, на которую вы ставили, сейчас, как будто, восторжествовала?

– Чувства реванша нет, я просто лишен его. При всех моих недостатках (а у меня их много) этот отсутствует напрочь. Я уверен, что в том, что произошло, есть доля моего участия и, конечно, таких газет как «День», «Завтра», «День литературы». Наш вклад в общественное мнение был высоким, и мы смогли чуточку склонить его в другую сторону. Я этим доволен. Но дальше петь себе дифирамбы не собираюсь. Если бы мне было 80 лет, я бы на этом успокоился. Но я рассчитываю еще лет десять повоевать. Я уверен, что наш ждет новый расцвет литературы и новый литературоцентризм. Времена, когда писатель будет цениться наравне с политиком, бизнесменом, шоуменом и т.д.

– Но не является же самоцелью количество качественных текстов? Вы согласны, что просто писать качественно – этого недостаточно? Вот Немзер сказал об Иличевском: хорошо написано, не понятно зачем…

– Согласен. Нужен божий дар. Сегодня пишут очень многие. Ну и что? В пушкинское время любой дворянин должен был уметь писать в альбом очень приличные стихи, но профессиональными поэтами из них стали единицы. На гитарах в советское время играли тысячи ребят, в каждом студотряде был свой исполнитель, но на всю страну звучали только Высоцкий и Окуджава.

Вообще я стал обнаруживать, что, занимая с Немзером диаметрально противоположные позиции, в своих суждениях о книгах мы с ним довольно часто сходимся. Все-таки и у него вкус есть, и у меня какой-то вкус есть. Правда, Немзер сейчас противоречит тому, что утверждал раньше. Значит, литература все-таки должна чему-то служить – обществу, народу, искусству, высшему идеалу, красоте и так далее, но не просто так существовать! Выходит, нельзя сказать: я пишу для себя! Видите, Немзер уже не соглашается с этим. Он может заявлять: «Никакого служения!», но руководствуется совсем другими принципами.

Действительно, сейчас научились купаться в метафорах. Книжка ни о чем – но в ней целый парад метафор. Вот Дмитрий Быков издает каждый год по пять книг, пишет на все случаи жизни, но прошел этот случай жизни – и книга умерла. А ведь можно написать одну книжку и остаться в русской литературе. Вот Веничка Ерофеев написал одну – и остался.

В то же время говорят, что многие крупные писатели писали довольно неряшливо, что Николая Островского правила Анна Караваева, Солженицына – Анна Берзер, Проханова – Инна Назарова. Но нет таких писателей, как Караваева, Берзер и Назарова. Они делали свое дело – исправляли ошибки. Но если ты увидел нового героя, новый национальный тип, такой как Обломов, Павка Корчагин или даже шатун мамлеевский, то ты стал часть национального бытия России. Если же ты не сумел нащупать своего героя, то, как бы ты хорошо ни писал, останешься никем.

– Вопрос в лоб: у вас есть свой Метод?

– Конечно. Во-первых, анализируя книгу, обязательно ставишь ее в ряд других книг и сразу определяешь место этого писателя, находишь ему какое-то подобие. Традиция это, скажем, Толстого или Достоевского, Пушкина или Державина? Мне стало легче понять Бродского, когда я догадался, что он вышел не из Пушкина а из Державина. Но совсем по-другому Державин прозвучал у Юрия Кузнецова. Писатели часто лукавят, когда говорят, что ничего не читали и никто на них не повлиял. Я в это не верю. Каждый из них много читал и на кого-то подсознательно опирается. Вот если выявить эту подсознательные ориентиры, то дальше будет легче понять писателя.

Кроме того, в отличие от многих других критиков, я хочу знать биографию писателя. Скажем, то, что Проханов родом из русских баптистов и молокан, что-то прибавляет к пониманию его прозы и его героев. А то, что Маканин в юности перенес перелом позвоночника и почти год был прикован к постели, повлияло на мое восприятие его творчества. Очевидно же, что если бы Николай Рубцов или Олег Григорьев выросли бы не в бездомности, не уркагановской среде, это были бы совсем другие поэты. Это биографический подход.

Наконец, третье – это чувство слова. Можно закончить десять университетов, у ста писателей учиться, но так и не приобрести чувство слова. Если нет этой способности, критик не состоится. Но чувство слова бывает разное, можно воспринимать его в цветах, можно графически. Определить, что это такое, – невозможно. Это многоемкое понятие.

– А какую роль играет такой нехудожественный критерий как идеология?

– У нас затаскали слово «идеология» и сразу хочется добавить: марксистская, фашистская и так далее. А идеология происходит от слова «идея», «идеал». Немзеру не понравился «Матисс» Иличевского, потому что он не увидел в нем идеологии. Можно назвать десятки известных сегодня писателей, которые лишены идеологии. Идеология может быть политической, и в ряду абсолютных гениев есть писатели, выражающие чисто политическую идеологию в своем творчестве: Владимир Маяковский, Виктор Гюго, Эрнст Юнгер, Юкио Мисима. Без идеологии их представить невозможно. Без идеологии и дар Лимонова повиснет, ослабнет. Но идеология может быть не политической, а эстетической, как у Олеши, Вагинова, или, например, Тимура Зульфикарова, в цветастости которого заложена идеология отношения к миру. Идеология – это отношения к миру и человеку. Если у тебя не выработалось личное отношение к миру и к человеку, то ты никакой не писатель.

– Важно именно наличие идеологии, а не ее знак? Человек может исповедовать антисоциальные взгляды, как Лотреамон, и быть художником?

– Конечно. И эти взгляды – тоже идеология.

– Как вы думаете, почему у критиков, за редким исключением, не получается писать художественную прозу?

– Вот говорят, что критик – это несостоявшийся поэт, писатель. А лучшие критики и не помышляли об этом. Лучшие критики любых направлений, начиная с Белинского, – это те, кто был влюблен в книгу. Это любовь, которая не проходит всю жизнь. И влюбленный человек никогда не будет одиноким, потому что и жена может уйти, и дети забыть, но стоит погрузиться в книгу – и ты опять в обществе, гармонию восстанавливаешь. По сути, любовь к книге уменьшает трагичность человеческого существования. А дальше из любви к книге, если у тебя есть дар собственного слова, рождается критик.

Я знаю, кого из многочисленных критиков, подавшихся в художественную прозу, вы имеете в виду. Даже Золотусский повестушку написал. И зря, по моему мнению. Критик, когда пробует себя в прозе, понижает свой рейтинг, отношение, доверие к себе. Возникает вопрос: как же ты тогда о других судишь, если сам такую фигню пишешь? А я не понимаю, почему раз кто-то не может писать как Гоголь, то не должен писать о Гоголе. Писать как Гоголь – это один талант, а писать о Гоголе – это совсем другой талант. Я часто подлавливал своих друзей и Проханова, и Личутина, и Куняева, что они сами в своих произведениях часто не могут разобраться.

Очень редко бывает, когда человеку дается все: и проза, и поэзия и критика. Критик, как правило, пишет стилистически правильную, но ненужную прозу. Но почитайте стихи наших прозаиков – это полная макулатура. Я могу перечислить сколько угодно ведущих писателей, которые лишены дара критики, которые выглядят крайне убого, когда обращаются к критике! И вкус их подводит. Виктор Астафьев рекомендовал в «Наш современник» полную графомань. И ладно бы по блату, так нет же – искренне! А Юра Кузнецов иногда таких поэтов предлагал, что страшно делалось! Каждому свое. Если уж дан тебе дар критика, так и будь критиком.

Требуя, чтобы критик писал качественную прозу, мы требует сочетания в одном человече двух свойств самих по себе редких и часто противоположных.

– Следует ли критику сохранять дистанцию от писателя? Вашу широту никто никогда не ставил под сомнение, но нотку пристрастности всегда отмечали…

– Это на самом деле часто мешает. Но, когда я написал первую статью о Проханове, я не знал, как он выглядит. Я написал уже три статьи о Личутине, когда познакомился с ним (он тогда учился на ВЛК в Литинституте). И с большинством моих «сороколетних» – Кимом, Маканиным, Киреевым – я познакомился только в последствии.

Близкое знакомство кое-что дает – мы говорили о «биографическом подходе», но абсолютную правду сказать уже сложно. Ты не врешь, но если бы не был знаком, то правду чуть более жестко высказал бы. У меня были случаи, когда дружбы рушились. У меня был близкий друг – Володя Устинов. Яркий поэт. Я о нем написал статью – наша дружба закончилась. И такие случаи были неоднократно. Так разошелся я с Эдиком Успенским. И нельзя сказать, чтобы я всех их ругал.

– А кто из «молодых» не оправдал авансов, разочаровал вас?

– Алина Витухновская не развернулась, так как я хотел бы, чтобы она развернулась. Я-то надеялся, что она станет своего рода «Лимоновым в юбке». Сергей Шаргунов что-то робко вылезает из своей политики. Максим Свириденков блестяще начал, но практически завял.

– Как вы сейчас относитесь к толстым журналам?

– В этом виде, в каком они сейчас существуют, я не верю в них, независимо от их направленности. Это просто спасение для известных, «возрастных» писателей. Они могут быть полезны для издателей, которые в них что-нибудь находят. Но основной поток литературы идет мимо толстых журналов.

Но все-таки я считаю, что у толстых журналов есть будущее. Во-первых, нужно учитывать человеческий фактор. Тот же Станислав Куняев, Леонид Бородин уже сделали свое дело, они не в состоянии следить за текущей литературой. Во-вторых, и формат журнала должен быть другим. Мне кажется, может утвердиться какая-то смесь глянцевого журнала и толстого литературного. В конце концов, толстые журналы есть не только в России, но и в Европе, и в США.

– Мне кажется, что если сравнивать вас с Владимиром Бушиным, то вы выполняете функцию интегрирующую, сплачивающую, а он производит чистку рядов…

– Это идет от кризиса патриотической оппозиции. Ее сегодня практически нет. Последняя попытка – партия «Родина». Отсюда кризис идеологии патриотического движения и литературной патриотики.

Есть целый ряд писателей, кто занимается разгромом своих и чисткой рядов. Савва Ямщиков, Станислав Куняев, Владимир Бушин не столько с оппонентами борются, сколько со своими. Бушин – это наиболее характерный пример. «Огонь по своим» – это нелитературные удары. Одно дело ты увидел, что у кого-то там последние романы слабее, чем ранние. Это одно. Другое дело, когда Бушин Распутина размазывает из политических, идеологических соображений.

Я считаю, что патриотом быть изначально невыгодно. Мой принцип другой – собирать всех патриотов, всех, кто любит родину и русскую литературу.

– Кого из коллег-критиков вы постоянно читаете?

– Я читаю Виктора Топорова (из питерских критиков он мне наиболее интересен) Валю Курбатова, Льва Аннинского, читаю естественно своих оппонентов Андрея Немзера, Наталью Иванову, Аллу Латынину. Иванова и Латынина – это две последние новодворские в литературе. Вроде закончилась гражданская война в литературе, но это фурии, которые до конца жизни будут воевать со всем, что окрашено в русские национальные патриотические почвеннические цвета. Читаю Павла Басинского, Юрия Павлова (в нашей патриотике это новое яркое имя). Ну и молодых критиков, разумеется.

Вообще у талантливого писателя, литературного критика не существует конкуренции. Я не верю в литературную конкуренцию. Я готов написать сотым статью о новом романе Маканина или Крусанова, но мой взгляд будет, наверняка, иной, чем предыдущие. Поэтому я слежу за литературной критикой, чтобы узнавать о новых именах. И, считаю, все критики должны читать своих коллег.

Беседовал Михаил Бойко

Сокращенный вариант:

http://exlibris.ng.ru/2008-08-21/2_bondarenko.html

Полный вариант:

http://www.zvezda.ru/cult/2008/08/25/bondarenko.htm