Сибирцева интересуют экстремальные условия... Фото Максима Дубаева

Ведущие эфира: Андрей Иванов и Михаил Бойко

Гость студии: Сергей Юрьевич Сибирцев. Родился в Иркутске в 1956 году. Становление Сибирцева, как художника, проходило в Сибири. Его родители, привлеченные романтикой преобразования и обустройства этой земли, работали на строительстве Иркутской ГЭС. В 20 лет Сергей Сибирцев окончил Благовещенское речное училище (военно-морской техникум) и получил направление в Хабаровский речной порт инженером-энергетиком. С 1986 года постоянно проживает в Москве. Работал начальником экспериментального участка, пожарным-респираторщиком, художником-осветителем в театре, грузчиком городского холодильника, бурильщиком, корреспондентом, монтировщиком путей, составителем поездов, тренером по рукопашному бою, инженером-механиком, учился в Ленинградском горном институте.

Первая публикация в центральной печати – подборка рассказов – «Поезд в никуда», вышедшая в газете «День» в 1993 году. В 1994 году в Москве увидел свет двухтомник Сибирцева «Русский созерцатель». Наряду с традиционно-реалистическими рассказами «Наша обитель», «Жареная картошка» читателю предлагались новаторские по содержанию и форме притчи-повести «Убивец», «Лукавые встречи», «Тени будущих сновидений». В 1995 году вышел роман Сибирцева «Государственный палач», породивший огромное количество откликов. В 1999 году появляется второй двухтомник Сибирцева «Избранное». Сибирцев – лауреат диплома I степени «Золотое перо Московии» (2003 год) за рукопись романа «Привратник бездны».

Андрей Иванов: Литература всегда была отражением жизни, современная и та, что стала классикой. Настоящий писатель, видящий свое предназначение в том, чтобы глаголом жечь, вынужден сталкиваться с разными сторонами жизни, переживать их, пропускать через себя. Разные времена, разные литературные формы, разные стили, но любой стиль, направление должны опираться на фундамент незыблемых духовно-нравственных ценностей. Но как, к примеру, в век постмодернизма сохранить эти ценности или не выработать бесконечного скепсиса к жизни? На мой взгляд, это хорошо удается писателю-прозаику Сергею Сибирцеву, в произведениях которого чувствуется и душевная теплота, и новый, соответствующий времени стиль, который он называет «литературной метафизикой». Сегодня Сергей Сибирцев у нас в гостях. Сергей, у вас есть, что добавить к вашей только что зачитанной биографии?

Сергей Сибирцев: Хотел добавить, что стал лауреатом конкурса «Хрустальная роза Виктора Розова» еще при жизни нашего классика Виктора Розова. Эта премия была учреждена в 2001 году. Это очень важная мета в творческой жизни писателя, поэтому я ее и упомянул. Так же в 1995 году, наряду с такими известнейшими писателями как Валентин Распутин, Василий Белов, Владимир Крупин, я был удостоен международной премии «Платоновская» за притчу «Сказка о русском дураке». Эти награды для меня самые дорогие.

А.И.: Сергей, ваша трудовая биография пестрит различными профессиями. Как вы из Иркутска приехали в Москву и почему стали заниматься литературой?

С.С.: Я всегда жил по любви. Если мне нравилась работа, я с удовольствием работал начальником. Переставало мне нравиться командовать, я уходил в пожарные или, в конце концов, тренировал ОМОН, учил их драться. Жизнь всегда преподносит какие-то такие вещи, особенно людям художественного склада, вроде меня. Я не иду на поводу своих желаний, просто сигналы принимаю, которые судьба, провидение отпускает. Суметь не пройти мимо каких-то сигналов. В свое время сигнал о том, что я влюбился. Да? Хотя я был таким непоседливым товарищем. Но, в конце концов, с 1986 года я уже окончательно переселился в Москву, здесь воспитывал сына, здесь у меня квартира кооперативная, на которую я заработал, работая бурильщиком в Заполярье. А первые мои сочинительские опыты опять же из советских времен.

М.Б.: Правда ли, что ваша богатая профессиональная биография помогла вам в дальнейшем творчестве? При чтении ваших текстов бросается в глаза то, что всякая область, которой вы касаетесь, освещена собственным опытом.

С.С.: Разумеется, если я вывожу в качестве персонажа актера, то это, например, потому, что работал в драматическом театре художником-осветителем. Тогда мне это было интересно, причем я работал в свободное время. У меня накапливались большие заполярные отпуска, и я лето посвящал таким вояжам.

Или я пишу об ученом – у меня есть друзья-ученые. Я не был, конечно, ученым, никогда не заведовал лабораторией, не руководил, но я руководил людьми, знаю, как это делается. Для меня главное даже не технические какие-то вещи, я стараюсь конкретно не рассказывать о них, у меня не в этом интерес. Для меня интересна психология поведения человека в экстремальных ситуациях. Фактор стресса имеет огромное значение. Ведь вы, наверное, знаете, что на экзаменах в вузы побеждают не умнейшие люди, а наиболее стрессоустойчивые.

А.И.: В одном из рассказов вы пишете: «Я спокойно и вполне уверенно жил среди русского, веруя в неизбывность, постоянство, в непреходящую вечность всего того, что называется русским духом, и отнюдь не советским, не социалистическим и не прочим, малоосязательным, всечеловеческим и хотя бы всепролетарским, а именно тем, волшебным, пушкинским духом – духом чрезвычайно земным, теплым, материнским, родным. А то, что этот дух назывался русским, он и поныне зовется русским, я стал понимать именно только сейчас». И вот у меня к вам такой вопрос: может ли литература формировать этот самый дух, русский дух? Он будет называться «пушкинским» – от Пушкина, или Пушкина порождает народ, душа народа? Кстати, при Пушкине народ ни читать, ни писать не умел в массе своей. И зависит ли этот дух от числа вовлеченных в исторический процесс? Есть ли разница, сколько людей читает, слушает музыку – тысячи или миллионы?

С.С.: В данном случае, мне кажется, ответ напрашивается сам собой. И Пушкин, и народ через какое-то время встретились. Да, сказки Пушкина расходились в книгах, которые не все могли тогда читать. Но нормальные средние крестьяне, которые тогда уже существовали, хотя еще и крепостное право было во всю, там были грамотные, и сказки Пушкина ведь не остались неким литературным фоном. Это вообще феномен пушкинского духа, который мы сейчас называем именно русским. Вообще поразительно: в советское время не было принято говорить слово «русский», тем более уж слово «православие», хотя эти слова всегда существовали. Все-таки были русские сказки, русские волшебные сказки.

Русскому характеру свойственна вот эта так называемая всеотзывчивость, о которой наш классик Достоевский говорил: «хорошо бы сузить». У нас есть расхожее мнение, что к народу были близки разночинцы или славянофилы. Ничего подобного. У меня здесь как раз свое такое мнение, что тот же Тургенев, будучи совершенным барином, был именно русским по духу человеком и, в сущности, мужиком. А Лев Толстой, к которому запросто обращались и великие мыслители, и простые крестьяне? У нас, именно в России, не было такого разделения.

Но поразительно, как в начале ХХ века, когда начали жечь помещичьи усадьбы, помещики не боролись за них, а просто-напросто собирались и переезжали к себе в город, чтобы переждать эти непонятные дела, а в усадьбы приходили в сущности близкие им люди, с которыми они сосуществовали не одно десятилетие. Это совершенно что-то иррациональное, хотя это вообще глубокий вопрос, но для меня он в данном случае все равно какой-то иррациональный, что наши помещики смирились со своей участью, как таких второстепенных персонажей на исторической карте.

А.И.: Сергей, уточняющий вопрос, как, по вашему мнению, русский дух в искусстве может иметь формы? Что такое русский дух сегодня? Это былинные образы сказок, которые, может быть, живут только в сознании нашей интеллигенции? Это, может быть, иногда звучащие по ТВ частушки и песни под гармошку, как что-то светлое среди юмористических передач и мультфильмов про Микки Мауса? Форма имеет ли смысл? Шансон, например, который сейчас слушают во всех российских регионах – это тоже русский дух? А может быть, рок 80-х? Музыка того протеста – это русский дух?

С.С.: В данном случае русский дух живет там, где он хочет жить. Он может жить и в русском городском шансоне, и в так называемых побасенках и песнях «Арго», и в наших знаменитых лагерных песнях, которые уже стали народными. И рок, мне кажется, мы сумели переварить. Я думаю, что не нужно бояться ни шансона, ни рока, но и нельзя кому-то навязывать, кого-то давить – это бессмысленно. Надо приучать людей к хорошей музыке, давать возможность ее слушать, надо чтобы на нашем радио звучала настоящая классическая музыка. У нас на центральных радиоканалах, не говоря уже о телевидении, преобладает «попса», то есть популярная музыка. Я ничего против нее не имею, но идет некое размывание, оно уже произошло.

А.И.: Известно, что русская духовность заключается в покаянии, а западная – в благоустройстве. Накормил семью, купил ей дом, и ты молодец – это в Европе, а думать о жизни и смерти, о тайнах человеческого бытия – это скорее удел русского. Но может ли такая русская духовность быть альтернативой для прогрессивного западного пути? Не рискуем ли мы тем, что сохраним свою самобытность, но окажемся битыми? Должна ли литература что-то делать для формирования именно общественного настроения и должна ли вообще этим заниматься? Имеет ли она право выступать в какие-то исторические моменты единым лагерем?

С.С.: Литература никогда ничего никому не была должна. Ни Чехов, ни Достоевский, не думали, что они должны что-то русской культуре, когда писали свои произведения. Если тебе дан талант свыше, то ты, хочешь ты или не хочешь, будешь выражать мироощущение через текст. Например, мои книги не востребованы широкими массами, но у меня есть свой читатель. Я знаю свою аудиторию, и наверное, эта аудитория хочет услышать именно то, чего она не может получить через другие каналы, или хочет подтвердить какие-то свои мысли о мире, о вечности, потому что русского человека всегда волновали и будут волновать не сиюминутные проблемы, а как жить, то есть качество.

М.Б.: Вы определяете направление собственного творчества как метафизический реализм. Что вы подразумеваете под этим термином?

С.С.: Попросту говоря термин «метафизический реализм» я рассматриваю так, как его в свое время трактовал Аристотель. Есть так называемая физика, видимая – то, что можно пощупать руками, а есть то, что существует, но всегда находится за гранью видимого, слышимого, осязаемого. Человеческий разум за последние два века создал могущественную технократическую цивилизацию, которая неожиданно для нас самих породила совершенно чудовищные цивилизаторские цунами, но сама человеческая суть остановилась на некоем средневековом статусе, не подразумевающем ренессанса, возрождения. Хотя, возможно, я и наговариваю на человечество. Оснастив себя массой чудо-юдных техноприспособлений, человек вдруг стал чужд природе, природе своего божественного естества. А надежды на электронные, химические, ядерные костыли оказываются иногда совершенно бесполезными, если существуют у нас идейно-отмороженные существа – террористы, сепаратисты и т.д., или когда природные катаклизмы не только пугают, но и конкретно обрушиваются на нашего бедного обывателя-цивилизатора. Так что метафизика – это, в сущности, вся наша жизнь, это не есть сугубо философское, отвлеченное понятие.

М.Б.: Метафизический реализм, долгое время был чтением для немногих, элитарным направлением в искусстве. Благодаря вашим усилиям как пропагандиста метафизического реализма, ваша серия достигла большого коммерческого успеха. Хотелось бы знать, кто из писателей прошлого на ваш взгляд может считаться предтечей метафизической прозы?

С.С.: Безусловно, это Федор Михайлович Достоевский. Это ярчайший представитель писателей всех времен и народов. Сюда же можно смело отнести и Николая Васильевича Гоголя, и Владимира Федоровича Одоевского, которого в свое время на просвещенном Западе окрестили русским фонистом, в музыке это Скрябин, в живописи – Врубель. Я вот недавно опять посетил Третьяковку, в который раз поражался. А самые близкие… Я бы мог назвать Андрея Платонова. Это один из самых в свое время ущемляемых, причем сознательно. Андрей Платонов именно своим языком, своей манерой, которую нельзя просто придумать или сымитировать раздражал чиновников от литературы, хотя уж Максима Горького никак не отнесешь к казенным дуболомам.

Меня как-то раз сравнили с Андреем Платоновым. Наверное, это потому что мой стиль на самом деле не похож на стиль моих коллег. Это некий инструмент для познания не только мира, а для познания самого себя, самого человека как существа космического.

А.И.: Что значит для вас как писателя творческое состояние, может ли его понять человек, далекий от искусства? И получаете ли вы удовольствие от обыденности?

С.С.: Хороший вопрос. Обыденность в писательской жизни должна быть априори, потому что, если писатель находится в каком-то взвинченном состоянии или, наоборот, в каком-то угнетенном, депрессивном состоянии, он не сможет писать. Но если быть совершенно спокойным и упокоенным, лучше не приступать к листу. Примеры? Пожалуйста: Гончаров, вымучивал, вымучивал своего «Обломова», но когда от него ушла любимая, он его мгновенно написал. В сущности, «Обломов» – это сугубо метафизическое видение мира.

В данном случае, если про меня говорить, у меня жизнь за последние годы не очень легка была. Буквально за полгода я потерял и маму, она ушла из жизни, и жену. И депрессия обязательно, как у нормального человека, после всего этого пришла. Но бороться нужно обязательно действием. Поэтому у меня возникла идея клуба писателей-метафизиков, затем возникала идея породить серию, и т.д. Идея за идеей. То есть состояние действия – самое главное для писателя, который всегда работает за столом.

А.И.: Наверное, вот это состояние действия и характеризует настоящее искусство, желание в какой-то мере менять мир. Это связано с понятиями добра и зла. Но современный мир таков, что рассказывать о прелести поедания манной каши сегодня не эффективно. Надо искать новые формы, но за формой не потерять содержание.

http://www.narodinfo.ru/old/program.php3?id=30454