Фото Андрея Василевского

Ирина Бенционовна Роднянская (р. 1935) – литературный критик и литературовед. Окончила Московский библиотечный институт (1956). Работала в городской библиотеке Новокузнецка, Институте научной информации по общественным наукам (ИНИОН). Член СП СССР с 1965 года. Автор книг «Художник в поисках истины» (1989), «Литературное семилетие: 1987-1994» (1995), двухтомника «Движение литературы» (2006). Член редколлегии журнала «Новый мир».

Примерно полгода назад в издательстве «Языки славянских культур» вышел двухтомник литературно-критических работ Ирины Роднянской «Движение литературы», подводящий итог более чем сорокалетних наблюдений над текущей отечественной поэзией и прозой…

– Ирина Бенционовна, насколько важно для литературного критика выпускать сборники своих статей?

– В определенный момент у меня самой возникло желание посмотреть, что же я сделала за десятилетия литературной работы, как критик и литературовед, расклассифицировать свои статьи по некоторым направлениям. Я сознательно не включила в книгу работы о русской философии, энциклопедические статьи по этике и эстетике. А вот стоит ли критику выпускать сборники своих статей? На этот счет существует несколько мнений. Мариэтта Чудакова, например, как-то сказала, что эти книги могут издаваться только в качестве временников, в которых нельзя менять ни одного слова, потому что это уже история. Я в своей книге очень немного, но меняла, чтобы не было вопиющих анахронизмов. А вот критик Алла Марченко считает, что имеют значение только книги и монографии, а статьи – это журнальный сор: зачем их собирать? Я считаю, себя журнальным автором, и у меня есть союзник – Сергей Аверинцев, который всю жизнь писать короткие конспективные работы и говорил, что писать иначе ему не интересно. Его книги составлены из слегка переработанных статей. Мне тоже интересно изложить свою точку зрения как можно короче и насыщенней, в масштабе журнальной статьи, и перейти к другой захватившей меня теме. А потом, чтобы посмотреть, что вышло, получается ли некая композиция, – собрать эти статьи в книгу.

– Современных критиков принято делить по «лагерям». А по какому принципу вы бы могли их классифицировать?

– Для меня критики делятся на тех, кто исходит из текста, сначала переживаемого и только потом обобщаемого философски или публицистически, и на тех, кто пишет «по поводу» книги или художественного текста. Я стараюсь принадлежать к тем критикам, которые спрашивают самих себя, что они почувствовали, каково их первичное впечатление, когда они прочитали это сочинение, и только потом идут дальше.

– Под критиками, пишущими «по поводу», вы имеете тех, кто ловит конъюнктуру?

– Ни в коем случае. Это значит, что для них на первом плане стоит то или иное политическое, философское или житейское соображение, которое выражается не напрямую, как у профессионального публициста, а с помощью или под предлогом текста. Высказывание «по поводу» может быть совсем не конъюнктурным. Это может быть некое общественное самопознание или философская исповедь. Николай Бердяев подчеркивал в книге «Миросозерцание Достоевского», что он не литературный критик, а «пневматолог», то есть тот, кто занимается изучение духа человеческого, последними духовными вопросами. Поэтому его размышления являются свободным размышлением на тот повод, который дал ему писатель. Для меня это деление безоценочно и не является плюсовой или минусовой характеристикой. Бывают очень интересные способы косвенных отражений художественного смысла. Такова критика, например, Льва Аннинского (за исключением его «Лесковского ожерелья» – талантливого приникания к тексту). Каждый пишет, как он дышит. Мне интересно всегда то, что я почувствовала при чтении, из чего и возникает все остальное. У других – по-другому, и бывают блистательные образцы этого другого.

– Можно ли сказать, что вы сторонник «эмпатии» или «вчувствования» в текст?

– Первый том «Движения литературы» открывает беседа с Татьяной Касаткиной, в которой я сформулировала свое кредо и ответила на ваш вопрос. Для меня вначале важно вчувствоваться в ту акцентуацию, которую, заметно или незаметно, представил автор в своем творении, пройти по ней как по некому разгадываемому лабиринту, где есть вехи и точки приложения силы, и только потом встать в позицию извне и оценить это своим взглядом на жизнь, своим мироощущением. Без первого такта критического осмысления, для меня второго не существует.

– А как вы относитесь к биографическому методу?

– Биографический метод – это вещь для меня подсобная. Иногда хочется узнать, что за человек автор, не опираясь на текст, а получив эти сведения извне, из других источников информации. Это бывает полезным, но все-таки художественный мир – это нечто замкнутое, творение, которое уже отделилось от творца. Важнее проникнуться этим миром, чем узнать обстоятельства создания произведения: автор начертал на нем свой автограф, но это не его биография,

– Вы согласны, что художественное произведение – это текст плюс нетекстовые факторы?

– Текст для меня первичен. Я знаю, что сейчас существует целое направление – рецептивная критика, согласно которой литературное произведение – это не столько текст, сколько история его интерпретаций. Я думаю, что это преувеличение. В тексте отпечатывается авторская воля. Так называемые «смелые интерпретации» расходятся с этой волей, они забавляют, шокируют, удивляют, служат эвристической находкой, но все же первичен текст. Если произведение состоялось, если оно художественно полноценно, то все, что хотел сказать автор, в нем уже заложено, хотя это открывается и не сразу, иногда из поколения в поколение. Интерпретации многообразны, но их число не бесконечно. Иногда интерпретаторы ломают текст через колено, и это я бы не назвала интерпретацией. Это неудача критика или филолога. Для меня исходно то, что зафиксировано дефинитивным текстом, волей автора. Интерпретации должны соответствовать тому, что говорит художественное произведение. Их может быть много, потому что художественный текст отличается своей многозначностью, символичностью. Но он не позволяет делать с собой все, что угодно.

– Возьмем, к примеру, «Черный квадрат» Малевича. Как известно он выставлялся на подставочке в углу, как икона. Малевич так его и называл – «икона нашего времени». В данном случае способ подачи неотделим от художественного произведения, и одной репродукции не достаточно, чтобы понять его смысл…

– Да, это антиикона, если угодно. Но «Черный квадрат» – это чисто знаковая вещь, смысл которой, действительно, зависит от подачи. Впрочем, и «Черный квадрат» далеко не всегда и не везде выставляется на подставке или в псевдокиоте – чаще всего его просто вещают на стену. Этим опровергается неизбежность однозначной подачи.

– Помнится ваша статья двадцатилетней давности, в которой вы размышляете над кризисом занимательности в литературе. Насколько оправдано это сегодня?

– Оправдано, к моему сожалению, поскольку я люблю занимательность. Вся сколько-нибудь серьезная современная литература читается трудно, требует определенных усилий. Занимательность у нас сейчас ушла в массовую, жанровую литературу. Возьмем, например роман Ольги Славниковой «2017». Мне эта книга очень нравится, и я рада, что ей присудили «Букера», но часто приходится слышать, что сквозь вязь ее тропов практически невозможно пробраться и сюжет, таким образом, не захватывает. Я прочла эту книгу на одном дыхании, но боюсь, что являюсь в данном случае скорее исключением.

– А разве не существует такого явления, как «новая занимательность», сочетающего глубину, стиль и увлекательность?

– Вы имеете в виду авторов, вроде Виктора Пелевина? Но все это жанровая литература, возникающая, как правило, на поле антиутопии. Это не «изображение жизни в форме самой жизни». Я отношусь положительно к экспериментам такого рода. Скажем, мне понравилась книга Виктора Строгальщикова «Стыд» (вошла в короткий список «Большой книги») – и увлекательно, и «питательно». Пелевин писатель по-настоящему сложный, я его очень люблю, скупаю все его книги, но, дивясь его воображению, увлекаюсь именно его философской мыслью. Владимир Новиков как-то заметил, что антиутопиям пришел конец. По моим наблюдениям, сейчас идет лавина антиутопий. Они очень сюжетны, содержат актуальный мессидж. А вот припомнить современный реалистический роман с острым сюжетом мне трудно. Разве что «<НРЗБ>» Сергея Гандлевского.

– Недавно исполнилось 80 лет со дня рождения Юрия Казакова, и вновь прозвучали самые противоречивые оценки этого писателя. А каково ваше мнение?

– У меня мнение его младшей современницы. Правда, я очень давно его не перечитывала, но тогда это был глоток живой воды, поразительно ощущение того, что можно писать не в духе «красного Толстого» или Александра Фадеева, а так, как было принято в великой русской литературе, отдаленной от нас советской полосой. Он не был для нас ни обличителем, ни бытописателем, ни романтиком. Он был сразу всем и над всем. Его слог, его детали, ритм его прозы завораживали. Я думаю, что это был писатель очень значительный. Он не мог писать без вдохновения, оттого очень рано замолчал.

– А вот Станислав Рассадин считает, что все творчество Казакова распадается на цитаты и заимствования…

– В рассказах Казакова чувствуется непосредственное соприкосновение с жизнью. Он писал на основании накопленного опыта. Возможно, если бы я сегодня стала его перечитывать, то тоже заметила бы зависимость от старых образцов. Однако, во-первых, в то время это было не столько эпигонство, сколько возрождение, причем довольно смелое, а во-вторых, ни сюжеты его, ни материя повествования не вторичны, они рождаются из впечатлений жизненных, а не литературных. Думаю, что Рассадин неправ.

– Разве «Арктур – гончий пес» – не вызывающая имитация Тургенева?

– Сюжеты про героических животных все похожи. Этот рассказ похож на Эрнеста Сетона-Томсона не меньше, чем на Ивана Тургенева. Это хрестоматийный рассказ. Казаков – вообще хрестоматийный писатель. Это, как вы понимаете, не ругательное определение.

– Кого из своих коллег-критиков вы читаете?

– Я всегда стараюсь читать Евгения Ермолина, Капитолину Кокшеневу, Аллу Латынину, Аллу Марченко, Андрея Немзера.

– Как вы оцениваете в ретроспективе московский концептуализм?

– В моем литературном горизонте он значил очень мало. Всеволод Некрасов писал очень острые и занятные вещи. Самиздатских Игоря Холина и Генриха Сапгира я когда-то переписывала от руки, кое-что помню наизусть. Пригов, царство ему небесное, был очень хорошим шоуменом, но как мыслитель и поэт мне неинтересен. Карточки Рубинштейна цепляют. Может быть, это открывает новые пути, для тех, кто включает это как краску или грань. У меня нет общей враждебности к этим экспериментам. Только не надо маргиналии литературного процесса тащить в центр. Нужно знать всему свое место.

Беседовал Михаил Бойко

http://exlibris.ng.ru/2007-09-13/2_kritika.html