Павлов Олег Олегович – русский писатель и публицист. Родился в 1970 году в Москве. После окончания школы призвался в армию, проходил службу в конвойных войсках Туркестанского военного округа, был комиссован по состоянию здоровья. Первые рассказы опубликованы в 1990 году. Был принят на семинар прозы Николая Евдокимова и окончил заочное отделение Литинститута. В 1994 году в журнале «Новый мир» опубликован роман «Казенная сказка», с этого время имя писателя получает известность. Лауреат Букеровской премии (2002).

Существует мнение, что стоит известному человеку перестать мелькать в прессе или появляться на телевидении, чтобы о нем мгновенно забыли. Пример Олега Павлова, как мне кажется, доказывает обратное...

– Олег, чем объясняется ваша творческая пауза? Иссяк запас жизненных впечатлений?

– Я бы хотел замолчать, то есть оторвать себя от литературы. Скажем, преподавать бы хотел, но у меня другое образование. За все в жизни расплачиваешься, но за это и не знаешь, что взыщется. Творчество – это мена. Воображение и реальность – один мир, но где переходишь границы дозволенного, этого никто не понимает. Искусство вторгается в законы времени. Оно создает время. Это почему-то возможно. Но меня удивляет, что в истории литературы есть был только один человек, отказавшийся идти по этому пути в никуда до конца: Сэлинджер. Я все в литературе пережил, что возможно. Как состояния. Дальше – это вопрос воли. Но когда оказалось, что без работы остановилась жизнь, тогда уже не стало выбора. Бороться с безумием жизни, хорошо, пусть только своей, за саму жизнь, оказалось возможным только одним способом – работой. День работы – день жизни. Получилось так.

– Почему вы выбрали в качестве героя нового романа (я сужу по опубликованным фрагментам) именно художника?

– Потому что понял, что это роман может быть последним. Поэтому такой, самый бескомпромиссный выбор. Я пишу то, что всегда выражало время – мировоззрение художника, его судьбу. Художник невозможен без личной идеи, скажем, в отличие от писателя. Художники поэтому – каждый мученик своей идеи, а не какой-то заложник у времени плену. Но есть то, что я бы назвал идеей мира… Идея мира – это воображение. Мы считаем свою реальность – реальностью. Художников – творцами. Себя – людьми. Но все, что нас окружает – это химера воображения. Оглянитесь… Все – от ваших тапочек до ядерных ракет – это все придумано, этого не должно было существовать, если бы не было создано воображением. Итак, мы живем в совершенно мнимой реальности, считая, скажем, искусство или хотя бы сны чем-то другим. Придумали тупое слово: мистика. Которое ни о чем не говорит – но отстраняет нас от того, что непонятно и страшно, как загробная жизнь… Мы боимся, когда с вещей сползает эта последняя кожица, если угодно, смысла, когда все обнажается – и становится пугающим, бессмысленным. Боимся, потому что не знаем в таком случае, кто же мы? Между тем, если тапочкой можно пришибить таракана, то ядерной ракетой – все человечество. И то и другое – еще абсурдней. Но мы живем в этом мире… Так вот художник видит мир таким, какой он есть… В этом смысле задание моего романа: показать современность такой, какая она есть… Открыть на это глаза.

– Почему вы не любите свои детские годы? Говорят, что чем они дальше, тем больше похожи на идиллию…

– Детство – это самый жестокий опыт. Ты беззащитен перед миром. Потом научишься защищаться. Но в детстве – открытость души такая, когда любое зло ранит безмерно. Оно и забывается – но ранит безмерно. Ребенок, как паралитик, все чувствует, все понимает, но сделать ничего не может.

– Вас посещают мысли о тщетности писательского труда?

– Труд имеет смысл сам по себе, потому что это труд. Это каждодневное поступательное созидание своего замысла. Если замысел исполнен – как может прийти мысль, что это тщетно? Потому что ничтожной может оказаться оплата труда? А кто знает, сколько стоит, допустим, картина художника? Стоимости не существует, невозможно вычислить. Я считаю – сколько получу, столько должен был получить. Толстой отказался от права собственности на свои книги, а для Платонова, например, это право заведомо ничего не значило, как это говорил Махатма Ганди – нищий не может отречься от богатства. Со мною так. Цель, не знаю… Может разочаровать лишь это. Но я не ставлю никаких целей, кроме творческих. Главное – доволен я своей работой или нет. То, что плохо в моем понимании – просто не стану публиковать, если оказался слабее жизни… Я считаю главным не рассказывать – а изображать. Повествовать о чем-то, дожидаясь потом чего-то от кого-то – я это не понимаю… Если я хочу, чтобы читатель плакал – он заплачет. Хочу рассмешить – он будет смеяться. Так должно быть. Да, я хочу, чтобы человек, прочитавший мой роман, задумался о себе самом... Что-то увидел, почувствовал, понял – но уже о себе. И для этого он должен многое пережить. Время романа создается мной для этого – это время, которое можно только прожить…

– Интересуетесь ли вы текущим «литературным процессом» (или тем, что за него выдается)?

– Нет. С тех пор, как этим процессом стали управлять… Все управляемо, подчиняется, решается кем-то… Литературной борьбы нет, борцов – хоть отбавляй. Только это такие борцы, чуть что валятся в партер. А там тупая ленивая возня и «болевые» приемы. Литературная жизнь стала очень наигранной, а вместе с ней и сама литература. Литературная жизнь, по московским меркам особенно – это хождение по клубами и салонам... Прячутся, по сути. Мрут, что ли, от скуки? Но если развлекаются – значит и литературу превращают в пошлое развлечение.

– Какое ваше самое сильное литературное впечатление за последний год?

– Я вижу писателей предельно практичных, то есть вменяемых – среди молодых, новых, таких еще больше – вот и все впечатление…. Но вот, что… Один мой приятель оказался у Бориса Васильева в гостях – и он передал для меня свою книгу. Там был «Иванов катер» и то, что можно назвать совсем прошлым. Васильева я не читал – я не его современник и прочее. Но вот столкнулся с его книгой, прочитал, был потрясен тем, как все написано… Это как после грохота вдруг услышать тишину. Почему мы ушли и куда от своей литературы отечественной? Скажем, я не знаю писателя современней, чем Вампилов… Масштаб литературы русской, ее время сузили до этих тараканьих бегов, кто первый, кто последний… О, вот новый царь горы! Какой царь? Какой горы? Какую он большую книгу написал, в сравнение с кем? C чем? Ну, вот если жив у нас Васильев – то сегодня он первый… Битов первый… Или кто-то написал новый «Пушкинский дом»? Думайте, читайте, перечитывайте, обсуждайте, вы, кто после них пришли… Художник по сути своей – это аномалия. Но я не вижу таких аномалий, от них в общем-то избавились. Последняя книга современного автора, мною прочитанная – это «Синдром Фрица», Бортникова. Где он? Что он? Да, это было сильное впечатление. Не из-за ужасов. Ну, какие ужасы… Откуда взялось это малодушие, пугаться жизненных обстоятельств, да еще очень условных. Смотрят фильмы ужасов – не страшно. Но как только что-то лишает комфорта – караул, страшно, ужасно! Достоевского приглашали читать царский детям… Федор Михайлович читал за чаем отрывки из своих произведений, а молодые женщины и девицы из августейшей фамилии вытирали крупные слезы, слушая о страданиях простых людей, которых в жизни им видеть не доводилось… Вот это вы понимаете? Вы хотите приятных утешений без труда для своей души? Получите… Апофеоз пошлости – пошлость восприятия, когда воображение способно воспринять лишь то, чем питается, то есть соблазняется. Но это не касается современной поэзии… Поэты, поэзия – лучшее, что у нас есть. Все, даже без имен. Это так, наверное, потому что только в поэзии успех – это удел плебеев…

– Каких писателей вы в последнее время читаете?

– В моей библиотеке около двух тысяч книг, они всюду… Но последние несколько лет читаю старцев, открыв для себя сначала Иоанна Крестьянкина… Постоянно, каждый день со мной такая книга: духовная. Это не воцерковление мое случилось – это моей больной души лечение. То есть для меня чтение – не времяпровождение… Это спасение, а спасительны такие книги.

– Притрагиваетесь ли к философской литературе? Мне кажется жизнь в лесу подталкивает к этому…

– Открыл для себя Владимира Бибихина. Глубокий честный страдающий ум. Люблю Чаадаева. Только вот это – и не философия… Это очень русское, о чем Пушкин и сказал: мыслить и страдать… Жизнь – то, что в руках Божьих. Мысль – то, что Он посылает как новую и новую жизнь. Но философия – игра смыслов. Философ – все равно игрок с господом Богом за одним столом, так думает. Мой старец любимый сказал, правда, о другом…. Если у врача нет смирения, он обязательно совершит ошибку. Вот мысль. Если ты возомнил, что решаешь чьи-то судьбы – мира или людские – но не имеешь при этом смирения, то что будет? Философия чистая – такая ошибка. Литература – не знаю, не вся… У многих и было, и есть это смирение перед миром как перед тайной, перед замыслом Божьим. А философ думает, что разгадает тайну.

– А может быть, было какое-то внутреннее открытие, когда вы вдруг поняли нечто важное, что прежде не понимали?

– Да, каждый день… Боль пугала. Читал вчера Паисия Святогорца… Прочитал у него… Боль, которую терпишь со смирением – это молитва. Вот, понял. Литературой такой чистоты смысла не достичь… Это понятно особенно в таких вопросах. Книга может, напротив, развратить, быть лживой, лишенной всякого смысла и прочее. Поэтому я не верю в такую, книжную духовность – это голое лицемерие. Мы пишем о страстях. Духовная реальность может быть открыта человеку святому. Скажут : Достоевский! Толстой! Ну, да, такие глыбы – и они как дети… Достоевский с его страстями, то есть и открылся ему только мир страстей человеческих, бездна, но именно что дно… Толстой обиделся на церковь, захотел какого-то своего Христа. Бытие Божье – это реальность. Как возможно кому-то сказать, что у него нет отца? Невозможно, ну, подумаем, идиот… Но считать, что у твоей души нет Отца – как это возможно, даже сомневаться? Я думаю, что если бы бытие Божие было доказано научно, стало научным фактом – как можно научно доказать и отцовство – это бы породило куда больше неверующих, чем верующих, началась бы ожесточенная и уже ни чем не скрытая борьба, ведь надо было бы «определиться» раз и навсегда, с кем ты, и поэтому все скрытое стало бы явным, а весь вопрос был бы – не в этих туманностях, есть жизнь после смерти или ее нет и прочее, и прочее, а в принятии добра или зла, в самом главном. Этому Господь и не дает свершиться. Но вот читаю Бибихина, очень трагическое: Бог оставил этот мир… Это он все современное мироощущение выразил предельно честно. Это как сказанное узницей лагеря смерти: «Освенцим – это место, где Бога не было, он не заглядывал к нам туда…» Как это осознать? Но мне кажется – это вопрос к Церкви… А Церковь – это наша вера, мы сами… Наши вопросы… Если церковь для спасения, то спасла ли она, кого и от чего? Дала умирающему от голода кусок хлеб? Укрыла под своей крышей бездомных? Защитила своей силой слабых? Остановила беззаконие? Она стала сама государством, хотя первых христиан вела к свободе духовной и понималась как прямой и открытый Христом путь в Царство Божие, к спасению. Но потом вела лишь к завоеваниям, как государство… Эразм Роттердамский сказал: «Церковь основана на крови, кровью скреплена и кровью расширилась». Только Церковь – это мы сами. Время – это мы сами. Нам дают увидеть, какие же мы… В этом смысле искусство – оно еще о чем-то предупреждает. Оно создает образы будущего, то есть оно всегда – это его предчувствие будущих событий.

– А как зарабатываете на жизнь, если почти не публикуетесь?

– Всегда возможно прожить на то, что имеешь. Это малое всегда есть.

– Вы согласны с формулой, что «важен не талант, а направление таланта»?

– Все едино, если есть это напряжение – жизни… Только искусство противостоит смерти в том, как стремится все что ни есть наполнить смыслом, все равно что жизнью, но своей судьбой художник устремляется лишь к смерти. Как святость взыскует бессмертия, так судьба ведет художника к смерти. Смертно все, о чем можно сказать в прошедшем времени … Но нельзя сказать о Христе, что он «был», потому что он есть… Хотя другое загадочно... Что и Шекспир и Сервантес – были. А Гамлет и Дон Кихот – они есть.

– Если бы вам предложили написать книгу в серии ЖЗЛ и ничем не ограничили выбора, на ком бы вы остановились?

– Отказался бы. Тут необходима такая честность. Честность во всем необходима. Вот сказал честно: не могу, не достоин, не оплатил никак и ничем такое предложение… Потому что есть люди, которые отдают этому всю свою жизнь. Это их право, их долг... Я создатель изображений. Если в их реальность верят – она существует. Но я бы сказал – это и есть тогда уж реальность.

Беседовал Михаил Бойко

http://exlibris.ng.ru/2009-06-25/2_pavlov.html