Переделкино, 2008 год. Фото Михаила Бойко

Михаил Николаевич Кураев (р. 1939) – прозаик и сценарист. Родился в Ленинграде в семье инженера-гидростроителя. Окончил театроведческий факультет Ленинградского институт театра, музыки и кинематографии (1961). Работал редактором на киностудии «Ленфильм» (1961-88). По сценариям Кураева снято более десяти художественных фильмов и двенадцатисерийный телевизионный фильм-роман «Господа присяжные...» Автор многих книг, в том числе: «Капитан Дикштейн» (1988), «Ночной дозор» (1989), «Маленькая семейная тайна» (1993), «Зеркало Монтачки» (1994), «Путешествие из Ленинграда в Санкт-Петербург» (1996), «Питерская Атлантида» (1999), «Жизнь незамечательных людей» (1999), «Приют теней» (2001), «Свидетели неизбежного» (2004), «Блок-ада» (2005), «Похождения Кукуева» (2007). Книги Кураева переведены и изданы в двенадцати странах. Сопредседатель Союза российских писателей, член Исполкома Русского ПЕН-центра. Лауреат премии правительства Санкт-Петербурга (1993), фонда «Знамя» (1995), журнала «Новый мир» (1996), Государственной премии РФ (1998), Гоголевской премии (2008). Живет в Санкт-Петербурге.

До сих пор помню совет, данный Михаилом Кураевым молодым сценаристам в одном интервью: «Прежде чем написать «размазал по стене», «звезданул ногой в голову», «вмазал битой по кумполу», «мощным ударом размозжил челюсть», «выпустил очередь», «разрядил обойму» и тому подобное, возьмите молоток и ударьте себя по пальчику, которым собираетесь натюкать привлекательный для зрителя кадр. Даже не со всей силы, но ударьте! И тогда, может быть, вы поймете, что есть только один сюжет подлинного искусства – боль». Это и мое глубочайшее убеждение.

И вдруг мы оказались на соседних сиденьях в автобусе, отправляющемся на открытие памятника Мандельштаму в Воронеже…

– Михаил Николаевич, над каким произведением вы в последнее время работаете?

– Поскольку я выключился из литературной работы почти на год (занимался сценариями), то сейчас пребываю в растерянности – за что из отложенных литературных вещей браться. Скорее всего, я возьмусь за повесть под названием «Саамский заговор». Эта история, как и все мои сочинения, имеет под собой реальную подоснову. В 1938 году на Кольском полуострове по обвинению в так называемом «Саамском заговоре» были осуждены около сорока человек и тридцать два из них расстреляны. Это история невероятной провокации по отношению к детям природы. Потому что саамы (лопари), которые были вовлечены в этот процесс, даже не понимали, что от них хотят! В 30-х годах к ним только пришло радио, транспорт, цивилизация, а вместе с ними такой вот кошмар. Занимаясь в мурманском архиве, я узнал, что один немощный старик-саам, брошенный в тундре во время этапирования, сам пешком пришел в Мурманскую тюрьму и был осужден.

Можете представить себе меру незащищенности этих людей, их безграничное доверие властям? И чем больше я занимался историей саамов, тем больше они вызывали во мне любовь, симпатию, сочувствие. И удивительное восхищение тем, как эти люди на протяжении многих веков сохранили гармоничные отношения с природой! У них до конца XIX века сохранялся потрясающий обычай – дарить оленей. Они и оленеводам, пришедшим из Коми, дарили оленей, как принято это у саамов, рассчитывая на ответный дар. А в ответ ничего не получали. Тем не менее, они не отступали от традиции, вплоть до разорения!

– А альтернативный замысел?

– Мне кажется, что судьба была щедра ко мне на подарки – человеческое общение. Я понимаю, что наступают рубежные годы, и надо было бы этим богатством поделиться с людьми. Среди тех, о ком бы я хотел вспомнить, люди в социальном отношении самые разнообразные: это главный инженер проекта Волго-балтийского судоходного пути Юрий Алексеевич Крылов, друг моего отца с 20-х годов, это фрезеровщик Кировского завода Карасев Владимир Якумович , это Марк Лазаревич Галлай, летчик-испытатель, наставник первого отряда космонавтов, с которым последние годы нас соединяла судьба, искренняя дружба. Это механик вертолетов из Братского авитаотряда Андрей Брюханов, сибиряк, прошедший войну, удивительный человек , это священник из латышского города Цесиса Янис Бергис, это заместитель командующего Северным флотом вице-адмирал Владимир Сергеевич Кругляков, старший помощник командира крейсера «Александр Невский» Иван Федорович Санько, ставший командиром авианосца «Адмирал флота СССР Кузнецов», директор Библиотеки Академии Наук Валерий Павлович Леонов...

– А писатели среди них есть?

– Есть. В первую очередь это Виктор Петрович Астафьев. Я счастлив, что был одарен его дружбой. Он ко мне относился с необычайным расположением. Писателем был и академик Дмитрий Сергеевич Лихачев. С ним тоже меня на многие годы судьба сблизила. И чрезвычайным его доверием, расположением я, кажется, не злоупотреблял. Он какой-то частью души и ко мне был обращен. Этой его души очень на многих хватало. Поэтому часто и злоупотребляли его отзывчивостью. С горечью приходилось видеть, как люди недобросовестные, односторонне информируя Дмитрия Сергеевича, злоупотребляли доверием академика и использовали его имя в неблаговидных целях. Зачем «группа товарищей» призвала Лихачева «спасать» отправленный на реставрацию из Библиотеки Академии наук в Голландию Альбом Андрея Виниуса? Зачем его вовлекли в борьбу с сооружениями защиты Ленинграда от наводнения? Где они нынче, эти борцы, с пеной у рта спасавшие город от «дамбы»? Сегодня наконец-то вводятся в строй последние объекты жизненно необходимого городу комплекса уникальных сооружений. Вопрос – быть или не быть городу защищенным от наводнения после ухода Собчака снят.

– Значит, все-таки быть?

– Конечно, быть. Все, что предлагали противники этого сооружения был расчетливый популизм. «Будет дамба – городу амба!» Это доходит до любой домохозяйки. И вот на этом уровне пугали людей. Или же был такой перл: дешевле забить золотом все затапливаемые в Ленинграде подвалы, чем строить это дорогое, ненужное и опасное сооружение. В то время как в советских рублях защитные сооружения Ленинграда стоили столько же, сколько одна подводная лодка, которые, как вы понимаете, спускали в нашей стране тогда не по штуке в год. А вот борьба с защитным сооружением влетела в огромные деньги! Ими-то как раз можно было забить упомянутые «борцами» подвалы. И никто за это не ответил.

– А сами вы почему судите о сооружениях защиты города от наводнений так уверенно?

– Мой отец Заслуженный строитель, построивший не одну гидроэлектростанцию, четверть века руководивший проектным институтом. А старший брат, тоже Заслуженный строитель, как раз автор проекта защитных сооружений. У меня был прямой доступ к необходимой информации, возможность ознакомиться с десятками экспертиз проекта, так что я вполне мог составить свое суждение о предмете.

– Вы сказали, что свои литературные замыслы отложили из-за работы над сценариями. Что это за сценарии?

– Моя жизнь состоит как бы из двух частей. Тридцать лет в кино и вот уже двадцать – в литературе. И если профессиональным писателем я себя не считаю, так только потому, что как раз в профессии сценариста я чувствую себя профессионалом. Я почти тридцать лет проработал на «Ленфильме», и по моим сценариям было снято больше десятка картин. Когда я ушел со студии, я сказал, что больше ноги моей не будет в кинематографе! Хватит свального, то бишь, коллективного творчества. Хочу побыть кустарем-одиночкой. Но вот прошло время, и товарищеские, дружеские просьбы заставили меня после двенадцатилетней паузы опять вернуться к этому жанру. А в начале прошлого года я получил предложение от Николая Николаевича Досталя, известного режиссера, написать для него сценарий по моей повести «Капитан Дикштейн».

Раньше, когда были такого рода предложения, мне казалось что это невозможно, потому что я писал эту повесть во время работы на киностудии, но не для кино – а наоборот, в преодоление сценарного письма, которое убивает слово. Я наслаждался тем, что писал фразы, которые невозможно экранизировать. И когда мне после публикации повести предлагали сделать по ней сценарий, я решительно отказывался.

А спустя значительное время, когда я перечитал свое сочинение, увидел, что экранизация этой истории возможна. Сценарий был сделан и принят режиссером. Постановка дорогая, стали искать деньги. Мы даже ездили в Кронштадт, пытались придумать какое-то спасительное решение, но поняли, что фильм требует таких затрат, которые сейчас на односерийную картину не найти. Это было в прошлом году.

Но поскольку моя проза Николаю Досталю показалась близка, он спросил – нет ли у меня какой-то другой вещи для экранизации. Я предложил повесть, написанную довольно давно – «Петя по дороге в царствие небесное». Там дело происходит на Кольском полуострове в 1952-53 годах. Мальчишкой я был свидетелем описанных в повести событий. Петя – это поселковый блаженный, который жил человеческой милостью. Фамилия у него была Макаров. Сдвиг у него произошел необычный – он вообразил себя милиционером! Причем не просто милиционером, а инспектором ГАИ! И в поселке его за такового принимали из сочувствия. Он ходил по гаражам, ему показывали документы, он их изучал, писал какие-то докладные, был очень строг. Мог полдня пролежать под машиной, инспектируя машину. Спрашивал: звуковой сигнал у вас работает? Ему бибикали. Он говорил: благодарю за хорошее содержание транспорта, можете следовать дальше. Это была чистая, светлая, добрая душа, которую было просто невозможно обидеть. Но вообразил-то он себя властью. Когда я написал его историю, то понял, что это история о трагическом самоубийстве любой власти, которая не осознает себя… Когда фильм под Кировском снимался, Петю Маркова вспоминали в газетах местные жители. Работа над картиной завершена нынче, в сентябре.

Досталю понравилась совместная работа, и он подбил меня на совершенно неподъемный проект – многосерийный фильм о Расколе. Представьте – XVII век. Казнь Аввакума и его соузников. Царствуют Алексей Михайлович и Федор Алексеевич. Сколько раз я впадал в отчаяние, зачем же я, лишенный благодати веры, взялся за это! А потом понял, что, может быть, именно такой человек более подходит для этой работы, потому что он свободен от конфессионных обязательств. Приверженцу старого обряда, или никонианцу, по необходимости нужно было бы встать на сторону «своих».

Здесь, как и в работе над романом о Кронштадтском мятеже, я не делил героев на своих или чужих – все они были мои . И на кронштадском льду и в кронштадтских фортах были мои , и они убивали друг друга. И Раскол, и по сей день незаживающая рана, – это трагическая ситуация в истории моего народа! Когда я вхожу в старообрядческий храм, у меня ощущение, что я погружаюсь в бездну истории. Ведь у них там нет электричества, только свечи. Они исповедуют ту, древнюю веру, к которой принадлежали мои давние-давние предки и из которой, наверное, соткана какая-то часть и моей души. Они молятся, как молилась княгиня Ольга, молился неведомый нам автор «Слова о полку Игореве», Александр Невский, Сергий Радонежский, Дмитрий Донской, глубоко мною почитаемый, но оказавшийся в тени именитых злодеев Иван III... Но вот я вхожу в современный православный храм, и опять же я попадаю в дом, где также мои предки, но другого времени, наполняли свою душу высокими смыслами. Но так уж сложилась моя судьба, что благодати веры я лишен. Кривляться же – изображать веру и лицедействовать – я не могу. Значит Господу Богу было угодно сделать меня атеистом. Наверное, и такие люди тоже нужны. Не даром же Гоголь говорил, что от одного лукаво верующего больше зла, чем от сотни неверующих. Увы, от публичных соревнований верующих напоказ душу воротит. Мой сценарий – это попытка взглянуть на пласт нашей истории, освященной первыми кострами Раскола. Работа тяжкая. Полтора года то ли труда, то ли послушания, не знаю...

– Как вы, человек неверующий, сориентировались в непростой религиозной проблематике?

– Совесть и сострадание, милость к падшим – вот ориентиры, выставленные нашими великими предшественниками, они не дадут заблудиться, выведут и к свету и к правде.

– Съемки уже начались?

– Это не сериал – переписали мексиканский двухсотсерийный сценарий, поменяли Педро на Петю, Лючию на Люсю и – вперед! Здесь работа такая, что не у одного меня душа робеет. Пока только-только завершена работа над сценарием. Договор был изначально на двенадцать серий. Когда написал первых шесть, стало понятно, что до конца еще очень далеко. И я благодарен кинокомпании «Аврора» за то, что мне был предоставлен карт-бланш. Я писал, как пишется, и это вылилось в двадцать шесть серий. Потом мы в соавторстве с режиссером эти двадцать шесть серий обратили в восемнадцать. Теперь наступает пора диктата производства и финансов... Постараемся устоять, сберечь душу живу...

– Получается, вы обратились к совершенно новой для себя теме, стали читать книги по Расколу, церковной реформе и так далее?

– Я не случайно дал согласие включиться в эту работу. Я с давних времен считал, что у нас XVII век широкой публике мало известен. В школьной программе из C мутного времени мы прыгали чуть ни сразу же в петровскую эпоху. Разве что о Степане Разин воспоминали, Тень Петра Первого заслоняет огромный и очень важный исторический период. А царствование Алексея Михайловича – это почти 35 лет! Царь Тишайший, а век-то Бунташный. Да и Тишайший и повоевал, и дров наломал. Потом в высшей степени, интересная фигура на русском престоле – это Федор Алексеевич, которого вообще мало кто помнит, а ведь он шесть лет правил страной, да как умно, как милосердно! (Кстати, всего шесть лет и Никон пробыл на патриаршем престоле). Болезненный, не оставивший потомства сын от Марии Милославской, первой жены Алексея Михайловича, интереснейшая фигура! Европейский, образованный человек. Его реформы и преобразования – это петровская программа без кнута и топора. Но Бог не дал ему здоровья. Он это знал и очень торопился. Вывести данный исторический отрезок из тени Петра и мне, и моему соавтору – Досталю – показалось задачей чрезвычайно важной.

– Вы старались передать речевые особенности той эпохи? Архаизмы…

– Ну, естественно! У нас была война с режиссером-соавтором. Потому что я влюблен в язык Аввакума. Аввакум же стихами говорит! А язык Алексея Михайловича! Вы читали «Урядник охотничьего пути»? Это же – восхитительная поэма. И авторство Алексея Михайловича очевидно, хотя не он один создал этот дивный памятник парящей, ликующей в небесном просторе душе. Мне казалось, что с помощью этого фильма можно заставить звучать с экрана дивное, забытое, совершенное слово! Если мы из контекста уже понимаем смысл фраз, не лучше ли оставить аромат, сохранить колорит? Но трезвый, практический ум режиссера решил, что – нет, все должно быть понятно, как говорится, кухарке, а то программу переключит и упадет рейтинг.

Переделкино, 2008 год. Фото Хлои Елфимовой

– Автор халтурного, на мой взгляд, справочника «Кто сегодня делает литературу в России» утверждает, что вы вернулись к написанию сценариев в погоне за легкими деньгами. А на самом деле?

– Публичный человек всегда становится объектом для сплетен, домыслов и подозрений, это нормально. Конечно, кино с его миллионными сметами, вынуждено и сценарный труд оплачивать соразмерно с оплатой труда работников других кино-профессий. Так что сценарный гонорар выше литературного. Притом, что мой читатель не массовый, тиражи не велики, барыша на мне издатели не делают. Тем не менее, я не околачивал пороги киностудий в поисках приработка. А вот ко мне по старой памяти нет-нет и обращаются. Звонят, предлагают, я имею возможность выбрать то, что мне интересно. В частности я сделал сценарий двенадцатисерийного фильма «Господа присяжные...» Это истории становления нашей адвокатуры, времена великих реформ Александра II . Я занимался этой работой с наслаждением! Какие персонажи, кроме выдуманных молодых главных героев, – Салтыков-Щедрин, Достоевский, Кони, и блистательный Анатолий Федорович и беспутный Евгений Федорович. А вельможи, царь, наконец, княгиня Юрьевская... Да и времена минувшие и нынешние рифмуются. Там речь о кризисе реформ, да и сегодня речь о том же... Работа в кино привлекательна для меня и тем, что это возможность обратиться к аудитории, неизмеримо большей, чем аудитория читателей журнала, или книги с пятитысячным тиражом.

А вообще я могу жить и на свою пенсию. Потому что имею, так называемое, президентское дополнительное материальное обеспечение. Эта надбавка – практически вторая пенсия. Но она выплачивается только в том случае, если же я не зарабатываю ни копейки! Стоит мне заработать в какой-нибудь месяц за заметку в газете пятьдесят рублей, или же за лекцию получить тысячу целковых, как не дремлющие налоговики тут же, у меня, как и всех прочих лауреатов, отбирают эти «президентские» шесть тысяч рублей. Вот вам еще одна бюрократическая гримаса, наши мудрецы поощряют рублем... праздность людей, доказавших свою состоятельность в профессии и высокую квалификацию.

– Часто раздается мнение, что причины, которые в свое время привели к распаду писательские организации, ушли в прошлое. Так ли это? Или разделение по лагерям все еще актуально?

– К сожалению, оно все еще актуально. Как только у нас в Союзе писателей Санкт-Петербурга, большая часть которого входит в Союз российских писателей, зашла речь о том, чтобы создать ассоциацию с Союзом писателей России, такое началось!.. Странно, что истерическую непримиримость демонстрировали как раз те, кто всеми правдами и неправдами вмыливался в Союз советских писателей, где были и стукачи, и доносчики, и партийные лизоблюды, и литературные костоломы...

Вот моя точка зрения на проблему Союзов. Совершенно не обязательно, чтобы все писатели были в одном колхозе. Достаточно, чтобы существовал единый профсоюз, защищающий права писателей, – Литфонд. Сильный, авторитетный, богатый. А каждый из писательских союзов мог бы придерживаться своих творческих и мировоззренческих ориентиров. Почему мы должны молиться одним и тем же портретам?

Я думаю, что «литературная партийность» это издержки переходного времени. Подрастает поколение писателей все меньше и меньше умеющих и желающих отличать «ваших» от «наших». Сейчас союзы по своему составу не очень молоды, поэтому наследственные болезни неизбежны. А со временем начнется движение к большему взаимному доверию и, главное, интересу. Преодоление «литературного раскола» – вопрос времени.

Впрочем уже и сегодня есть обнадеживающие приметы того, как литературная партийность отходит куда-то на второй план. Вот пример. Виктор Петрович Астафьев в 1996 году придумал и осуществил замечательнейшее дело, всероссийские писательские сборы – «Литературные встречи в русской провинции». Он собирал людей под свое крыло, не спрашивая о партийных билетах. И мы прекраснейшим образом на этих встречах, не чувствуя своей партийной причастности, общались, говорили об искусстве, говорили о жизни, истории, знакомились. В конечном счете, мы занимаемся общим делом. Хочется в это верить.

Скажем, едва ли у меня есть в литературном мире человек ближе, дороже, чем Валентин Яковлевич Курбатов, который принадлежит к совершенно другой партии. В Союзе писателей России он очень значительная, авторитетная, важная фигура.

– Но почему вы оказались именно в Союзе российский писателей?

– Несмотря на свои немолодые годы, в пору раскола я был писателем молодым, потому что я был принят в Союз писателей СССР только в 1989 году. Внутрилитературной жизни я просто не знал. Я жил до этого в кино и был в полной мере этим удовлетворен. Поэтому, когда возникло деление горшков, я естественно оказался с теми, кто меня рекомендовал в союз, пригласил, оказал доверие, а принят я был после первой публикации, такое надо ценить.

– Как возникает замысел ваших сочинений? Есть ли план работы? Существует ли изначально какая-то сверхзадача?

– Не знаю. Я иногда читаю в рецензиях и комментариях: Кураев задумал… Кураев выстраивает... Не задумывал и не выстраивал! Моя цель – рассказать историю, которую я знаю, как говорится, по жизни, или хочу узнать, изучая материал. Но всякий раз изначально я сознаю, что та жизнь, к которой я обращаюсь, которую хочу воссоздать и записать, она умнее меня. И мне интересно ее писать, потому что для меня процесс писания это путь к смыслу. Я ничего не выстраиваю, никаких планов и концепций. Я сажусь записывать историю и пишу, пока не пойму, зачем я ее пишу. А пишу и пять, и десять лет... Сама история выводит меня на свой смысл. У меня есть «Ночной дозор» – исповедь сотрудника НКВД. Ее же можно было писать до бесконечности. Все события в ней подлинные. А жизнь неисчерпаема. Где остановиться? Я не знаю. И я писал, пока не вышел на эпизод, который мне самому все объяснил. Оказывается, я писал историю похищенной души. У моего героя похитили душу. Он так и не понял, что с ним произошло, что с ним сделало время и собственное малодушие. Но главное, что я сам понял, что произошло, понял - чем меньше душа, тем легче ее потерять! Такая же история произошла с романом «Зеркало Монтачки», писал лет шестнадцать, пока не понял, тоже написав подлинный эпизод, о чем пишу.

– Вы до сих пор, я вижу, пишите от руки? Или уже компьютер освоили?

– И от руки, и на пишущей машинке, и на компьютере. Компьютер великое благо, когда речь идет об исправлениях, дополнениях, перекомпоновках, редактировании. С ужасом думаю, что было бы с моими рукописями, если бы все приходилось перепечатывать! Я же меняю текст до отправки в типографию. Мне все время кажется, что текст плохой, его надо хоть немножко исправить.

– А драматургия вас привлекала?

– У меня было пара попыток написать пьесу – и обе оказались бесперспективные.

– С кем из ныне живущих писателей вы общаетесь?

– Исполняя обязанности сопредседателя Союза российских писателей, общаться приходится со множеством коллег, как в Питере и Москве, так и в Калининграде, Мурманске, Краснодаре, Иркутске... А вот к сожалению, дружеский круг сужается. Нет Виктора Петровича Астафьева, нет Андрея Данатовича Синявского, нет Галлая, Марка Лазаревича... В Питере дружу с Даниилом Натановичем Алеем, человеком разносторонне талантливым. Во Пскове с Курбатовым Валентином Яковлевичем. В Польше с поэтом Мареком Вацкевичем. А вобщем-то, бобылем живу. На тусовочное общение нет времени. Его осталось в обрез. Писать я стал очень поздно. И с ужасом думаю, что завтра упадет кирпич, и я перейду в мир иной. Что будет с коробами бумаги, которой забиты у меня кладовки? Письмами? Надо оставить распоряжение – немедленно все сжечь! Ничего не разбирая. Потому что я профессионально к писательскому своему делу так и не подошел – чтобы был архив, систематизированы письма, черновики и прочее. Ничего этого у меня нет! Свалка. Причем, я иногда нахожу какие-то свои литературные опыты, о которых давно забыл. Как правило, это что-то незаконченное .

– Если бы вы могли вернуться в прошлое, то что переиграли бы? Раньше занялись бы писательским делом?

– Не уверен. Мой роман с кинематографом, длившийся почти тридцать лет, это же по любви. А в литературе я оказался случайно. Понимаете, почему состоялся «Капитан Дикштейн»? Потому что я его писал не для печати. Писал для себя, в самом полном смысле этого слова. То что там говорится за советскую власть – это мои слова. То, что там говорится против нее, – тоже мои слова. Когда меня в «антисоветское» время стали спрашивать, хотите что-нибудь исправить в «Дикштейне», нет, говорю, ни буквы. Я не приспосабливался ни к издателю, ни к читателю, ни к разрешателю. А если бы я раньше решил стать профессиональным писателем, то мне пришлось бы приспосабливаться, выгибаться. Потому что профессиональный писатель должен публиковаться. А, стало быть, он должен иметь в виду аудиторию и обстоятельства, в которых он существует. А мой дилетантизм – это мое счастье. Я и сейчас пишу, не думая, будет напечатано, или нет, главное, оглянуться, вглядеться в жизнь минувшую и нынешнюю в поисках смысла. А это занятие для души.

Беседовал Михаил Бойко

http://exlibris.ng.ru/2008-10-09/2_kuraev.html