Фото Юрия Наумова

Ефим Петрович Лямпорт – поэт, прозаик, литературный критик. Родился в Москве в 1963 году. Окончил лечебный факультет ММСИ им. Семашко в 1987 году. Интернатуру по акушерству-гинекологии в 1988. Работал врачом в родильном доме. Участник московского литературного клуба «Корабль». Член редакционной коллегии и соредактор самиздатовских журналов «Корабль» и «Морская Черепаха». Со дня основания и до закрытия постоянный автор газеты «Гуманитарный Фонд». Сотрудник отдела культуры «Общей Газеты» (1992). Обозреватель «Независимой Газеты» (1993-1995). Член СП с 1991 года. В ноябре 1996 года эмигрировал в США. Живет в Нью-Йорке.

Остракизм Ефима Лямпорта – хорошая иллюстрация российских литературных нравов. Борец за живую, некоррумпированную литературу был затравлен и вынужден эмигрировать. Если что-то изменилось с тех пор, то только в сторону ухудшения. Современный литературный истеблишмент напоминает огромный слипшийся ком, пропитанный корыстью, тщеславием, приспособленчеством, лестью, угодничеством, подхалимством. Поэтому сложно не согласиться с основным тезисом Лямпорта, который он не устает твердить: настоящая литература в эпохи, подобные нашей, существует только по «краям».

– Ефим, вы все еще пишите стихи?

– Я пишу стихи.

– Общаетесь ли вы в Нью-Йорке с литераторами, эмигрировавшими из России?

– Нет.

– Можете назвать «первую десятку» современных русскоязычных поэтов?

– Только давайте говорить «русских поэтов», а не «русскоязычных». Не будем усложнять простое. Если поэт пишет по-русски, то и чувствует и живет по-русски. А значит, он русский поэт.

В наши дни назвать десять живых поэтов не слишком-то легко: Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Елена Шварц, Александр Еременко, Иван Жданов, Сергей Гандлевский, Тимур Кибиров, Дмитрий Воденников.

Разумеется, помимо перечисленных, среди наших современников существуют – должны существовать – одаренные люди. В той или в иной степени. И, конечно, такие есть. Вопрос – насколько данный талант значителен. Обычно, при ближайшем знакомстве ничего существенного не открывается. Таких поэтов можно знать, а можно и не знать. Читать или не читать. И если существует возможность подобного выбора, то сам выбор безусловно падает на «не знать» и «не читать». Альтруизм читательского самопожертвования ничем не оправдан. Нормальные люди читают стихи, руководствуясь сугубым эгоизмом – исключительно ради собственного удовольствия; и, когда необъятный массив мировой классики мне такое удовольствие гарантирует, то зачем же я стану тратить время на сомнительного современного поэта, который, скорей всего (в лучшем случае) – «тех же щей, да пожиже влей». Не стану.

По-настоящему мощных новых дарований не слышно. Глухо дело.

Выходит, что мою «десятку» составляют восемь поэтов.

– Вы цените «визуальную поэзию»?

– Contemporary Art , взятый в форме того, что принято называть «визуальной поэзией», может быть ценным исследовательским пособием (почему бы и нет), скажем, в диагностике заболеваний зрения, или вспомогательным инструментом для анализа подсознания, или он может быть творческой лабораторией создателя новых образцов дизайна модных тканей, или эффективной аутопсихотерапией для пораженных душевным недугом – да чем угодно он может быть. Допускаю его полезность, при том, что Искусством он не является.

Меня интересует исключительно Искусство.

А в искусстве вообще, и в поэзии в частности – интересует одна единственная вещь – возможность получить художественное наслаждение. Поскольку Contemporary Art по самой своей природе источником такого наслаждения быть не может, то мне он, по большому счету, не интересен ни в одном из своих многочисленных проявлений. И «визуальная поэзия» мне не интересна.

Совсем.

– Если обобщить, то что происходит с русской поэзией?

– То же, что и со всем мировым искусством в целом. Вырождение. Процесс исторический, объективный, необратимый, и абсолютно закономерный.

– Будь у Вас такая возможность, кого бы вы выдвинули на Нобелевскую премию?

– Если речь идет о награде за высшие достижения в поэзии, то любого из перечисленных восьми поэтов выдвинул бы без колебаний. А если мы говорим буквально – о Нобелевской премии, – то того, кому больше деньги нужны. Не обязательно поэта. Все равно эту премию дают теперь кому угодно, – прогрессивным деятелям, старикам, инвалидам, обездоленным из бывших колоний, с островов каких-то, малограмотным из Азии-Африки, диссидентам, нищим-полубезработным... Поэзия там давно по боку, только мешается.

– Расскажите, как родилась премия «Антибукер».

– С момента появления в России Букеровская премия производила крайне угнетающее впечатление. Первый лауреат – креатура Аллы Латыниной – автор романа «Сундучок Милошевича» Марк Харитонов был графоман-пробы-негде-ставить. Но дело не в частностях.

Вернее, не только и не столько в них.

Англичане привезли «Букер» в Россию, когда все отечественные культурные постройки и надстройки обрушились. Литераторы, внезапно лишившись привычной советской кормушки, оказались в бедственном, как они считали, положении. Советская инфраструктура лежала в руинах, взамен ничего не появилось – не появлялось, и, казалось, что никогда больше не появится.

Свалившиеся неожиданно – как с неба – посреди полного раздрая фунты стерлингов, почти иллюзорные (в любом случае лауреат-то мог быть только один), возможность посидеть за сервированным столом в красивом зале под хрустальной люстрой, и призрачные лондонские миражи – буквально свели с ума отчаявшуюся московскую публику.

Точнее: отчаяние перешло в умопомешательство.

Атмосфера то ли пожара в сумасшедшем доме, то ли пира во время чумы целиком определила характер вспыхнувших букеровских страстей.

Старые свиньи у старого разбитого корыта приготовились умирать голодной смертью и вдруг нежданно-негаданно получают взамен новое, целое; а издали доносится счастливый, уже почти что забытый звук – громыхает ведерко со свежими теплыми помоями.

Что тут началось! Вторая весна у них настала. Силы проснулись, энергия заструилась молодая.

За места в жюри, в номинационных листах критики, писатели маститые деятели культуры дрались как свиньи, и дорвавшись, вели себя хуже свиней. Вспоминать не то что неприятно – страшно.

Я был на одной из церемоний вручения премии, и присутствовал на традиционном букеровском обеде в Доме Архитектора. Видел как писательские жены тянут в сумочки колбасу с бутербродов, а их мужья – пристраивают бутылки по карманам. Один, – случайно встретившийся мне в гостях литератор – солидный по возрасту и с виду, не бедствующий, по тем временам даже преуспевающий, штатный обозреватель «Коммерсанта» – буквально ронял слюни себе на рубаху, говоря о Букере. С углов рта и через губу стекало. Смотрит на меня, глаза навыкате: «Ну вы как считаете, ну кому дадут, а вам известно кому? а все-таки…» Его жена к нему с носовым платком, а он ничего не замечает – рот раскрыл, из слюней желтые клыки наружу лезут, и позади, за частоколом этой чудовищной стоматологии, как собака на цепи, огромный тусклый золотой зуб. Чувство было совершенно определенное, что сейчас сорвется, выскочит, набросится и загрызет.

Сначала я надеялся приструнить их статьями в «Независимой». Думал, что кнутом можно чего-то добиться. Хотя бы какого-то отрезвления.

Напрасный труд.

Изменить ситуацию не удавалось. Вернее, она менялась, но исключительно к худшему.

Очередной лауреат становился известен задолго до публикации длинного листа премии: в этом году – Маканину, в следующем – Окуджаве, на очереди Владимов. Бюро взаимных писательских услуг – ты мне, я тебе – работало у всех на виду, практически официально. Только что табличка на дверях не висела.

Букер выглядел делом совершенно пропащим. Борьба – безнадежной.

А премия была нужна; и понятно какая.

Честная, неподкупная, компетентная, и, разумеется, – наша собственная российская, – вместо нечестной, коррумпированной, некомпетентной иностранной. Пусть все увидят, думал я, что хорошо и по-честному лучше, чем плохо и нечестно. Глядишь, потянутся к лучшему. Да и кроме того, мне просто захотелось взять дело в свои руки и делать его самому. Легче же делать самому, чем уговаривать других.

Однажды вышел разговор с Виталием Третьяковым:

… – Вот вы все ругаетесь. Неужели там, в Букере совсем ничего хорошего?

– Да нет там ничего хорошего. Свое бы хорошее завести. «Независимую Литературную Премию». Собрать жюри, на первый раз можно из сотрудников отдела культуры, авторов близких газете пригласить, а потом раскрутится, станем каждый год присуждать …

Тема эта возникла, и я поделился соображениями.

Третьяков заинтересовался, и мы с ним довольно долго просидели. Ну, и после несколько раз мимоходом обменивались – что вот если бы, то хорошо бы. Но все это были разговоры в пользу бедных. Денег у газеты не было. «Независимая» стояла на пороге закрытия.

Трудовой коллектив, огорченный многомесячной задержкой зарплаты, рассердился и восстал. Хотели c даваться какому-то нефтяному клубу. Третьяков противился.

Закончилось изгнанием главреда волей большинства.

Правда, не надолго.

Неожиданно Третьяков вернулся. В сопровождении бойцов какого-то частного сыскного агентства. Прилетел как Карлсон. Нашел себе крепкую крышу.

Как-то и где-то слился с Березовским, который с этого момента стал владельцем «Независимой».

Инсургентов из редакции поперли. А сторонников прославляли и награждали. Ну а я как раз был из числа немногочисленных сторонников.

Кого я поддерживал? против кого? зачем?

Вслух признаваться в собственной глупости на редкость противно, приходится делать над собой довольно-таки серьезное усилие, чтобы тянуть из памяти счастливо полузабытое – эти идиотические подвиги, прожекты.

Вспомню – вздрогну.

На что я рассчитывал? На кого надеялся? Спрашивать можно только самого себя. При том что ответить самому себе c совершенно нечего.

Деньги у Третьякова появились, и премия возникла сразу как по волшебству. Из воздуха. Сама собой.

В первое жюри вошли Виктор Топоров, Виктория Шохина, Михаил Золотоносов, главред журнала «Соло» Михайлов (имя забыл, паренек такой русый, его отец еще что-то писал про Маяковского), Игорь Зотов, Сергей Есин, Олег Давыдов, Розанова (жена Синявского) ну, и я, разумеется. Как же можно было без меня обойтись?

Не обошлось.

И Третьяков – почетный председатель без права голоса.

Или – с правом? Не стоит труда уточнять.

Наше прогрессивное по составу жюри, – это надо сказать прямо, – показало себя полным говном.

Топоров. Выдвинул на премию, какого-то своего питерского земляка-моряка. Лицо серьезное, говорит: «Очень хорошая проза, ознакомьтесь внимательно, рекомендую». И бровями так делает со значением. Я прочитал. Полтора десятка рассказов. Ух ты, мы вышли из бухты. Давыдов, Зотов, Шохина сидели рядком, с опущенными глазами, и изо всех сил старались не рассмеяться.

Розанова. Позор! У нас даже свадебного генерала не было. Свадебная генеральша. Чего она там голосовала по телефону из Парижа?..

Золотоносов. Что есть, что нет. Ушел в еврейский вопрос, и с концами. Не вернулся.

Михайлов? Из «Соло». Русый такой парнишка. Отец у него что-то там о Маяковском. Добавить нечего.

Жюри собралось 18 декабря 1995 года; из «Независимой» меня уволили 26 декабря или 27. Поэтому никаким вершителем ничьих литературных судеб я никогда не был. Не успел. Говорят, что люди моего поколения инстинктивно садятся поближе к выходу. В жюри «Антибукера» – казалось бы! – я даже у выхода не посидел, а практически сразу очутился за дверью.

Проголосовал, как собирался, за книгу Владимира Сорокина. Но ни ему, ни мне не помогло. Меня через неделю уволили. А премию присудили какому-то невнятному новомирцу. Он теперь в ЖЗЛ биографии пишет. Варламов.

Единственный человек, с которого взятки гладки, – Сергей Есин. Ему Варламов мог и вправду понравится.

Так родилась премия «Антибукер». Похвастать в связи с этим мне нечем. Пусть нечаянно, но я был участником лохотрона. Предоставил лохотрону свои имя и репутацию.

Больше я к «Антибукеру» близко не подходил.

Третьяков засылал послов, просил принять участие в официальной части в качестве независимого критика.

Участие я не принял.

С этого времени я стал стремительно набирать c я ума, и самое верное тому доказательство, что при слове «независимый» испытываемая мной тошнота ничем не преодолима.

C «независимыми премиями» – тоже самое.

Откровенная проституция – и та достойней ханжеского либерального целомудрия.

– Правильно ли поступили те лауреаты, которые отказались от «Антибукера»?

– Отказались, по-моему, двое – Дмитрий Галковский и Сергей Гандлевский. Поступили красиво. Причем совершенно безразлично какими мотивами они руководствовались. В наше время отказаться от денег все равно, что раньше бомбу в царя швырнуть. Покушение на высшие ценности. Да и потом, – предпочесть какие-то там мотивы (кто их где видел, cлышал? кто в руках держал, что они такое?) твердой наличности. Получается что? Поведенческий идеализм. Это же так смешно, жалко, несовременно, инфантильно.

Лоховство и лузерство.

Молодцы оба.

– Вы читали «Вырождение» Макса Нордау и «Кризисы безобразья» Михаила Лифшица? Если да, что вы думаете об этих работах?

– Удачно получилось, что вы объединили, казалось бы, разные книги в один вопрос. Единственное общее между ними то, что и Нордау, и Лифшиц осуществляют попытку критики искусства и художественного сознания с научных позиций. Такая исходная дает нам возможность обсудить правомерность научного подхода к искусству в целом. С этого я начну, ну, а потом – о самих книгах.

Представьте: лесоруб, почвовед, охотник, политик, экономист, и писатель, какой-нибудь там пришвин-бианки профессионально высказались на тему леса. Выпустили по книге.

Интересные у них книги получились? Вполне вероятно.

Лесоруб написал, с точки зрения своего ремесла. Где рубить, как сплавлять, толщина там стволов, коэффициент рубкости древесины, марки стали для пил и топоров, техника безопасности. Лесорубы его за эту книгу почетной грамотой наградили, так им понравилось.

Почвовед охарактеризовал и классифицировал почвы, на которых растут и не растут леса – хвойные, лиственные, смешанные, тропические, и пр. На многочисленных вклейках представил карты этих почв. Содержательно, наглядно. Что ж, никто не возражает – почвоведы в восторге.

Охотник описал зверье и птиц в разных лесах. Где бить волка, где оленя, где кабана. Чем прикармливать, как подманивать. Полезная книга? Полезная. Для охотников.

Политик (ну, пускай он будет из партии зеленых) написал о сохранении природы, о варварском отношении промышленников и предпринимателей к бесценному достоянию, изложил проект закона по охране лесов, пообещал, что если его выберут в парламент (думу, палату представителей), там где был асфальт – расцветут цветы. Потенциальные избиратели прониклись и вдохновились.

Экономист – выразил тему со своей точки зрения. Прибыль, затраты, перспективы инвестиций в лесные хозяйства. Отлично.

Ну, и писатель – пришвин-бианки подоспел со своим «тихо в лесу, только поет соловей».

Лесорубу, экономисту, политику, почвоведу, охотнику – видным экспертам по теме леса, известным авторам дали возможность высказаться (как ученым-специалистам) – что они думают о пришвине-бианке и о его книге.

Можете представить результат?

И не важно станут они хвалить или ругать, понравится им то, что написал пришвин-бианки или не понравится, вся их критика не выйдет за рамки профессионального. То есть она останется – почвоведением, политикой, экономикой, и т.д. Не коснется художественного феномена. Никак его не заденет. Не может задеть. Потому что не имеет к нему никакого отношения.

C точки зрения самого Искусства и собственно феномена художественного подобная критика абсолютно бессмысленна. Анекдотична. Это просто дичь, наконец.

Допустите на секунду обратное, писателю-неспециалисту вздумается критиковать труд почвоведа: «Скучно написано. Удовольствия не получил». И, скорее всего, так оно и есть – скучно написано. Ну так и не для веселья же писалось. И при чем тут удовольствие? Не при чем. Значит, критика необоснованная.

Ровно по той же причине любое вторжение любого ученого-специалиста (филолога, историка, физика, химика, врача – кого угодно) в художественную сферу с целью художественной экспертизы или экспертизы художественного (сознания) средствами его ученой специальности необоснованно.

Ничем. Никак. Никогда.

Это попытка с заведомо негодными средствами.

Вроде как: «Я хочу узнать о чем ты думаешь». И топором по башке.

Строго говоря, сам вопрос о возможности критики художественного с научных позиций давно уже получил в ответ твердое и обоснованное: нет.

Такая критика невозможна, неправомерна, абсурдна.

По этому поводу предельно ясно высказались и Бахтин, и Белинков, и Юнг, и Гаспаров. Вообще, высказались все кто только мог и по многу раз. Все видные мыслители и подлинные авторитеты, занимавшиеся проблемой.

Тем не менее, в бытовой, обывательской, псевдонаучной среде тема живет и выживает. Как бы сохраняет актуальность. Более того, эта мнимая актуальность намеренно сохраняется и охраняется двумя силами. Первая – это вульгарные мошенники, главным образом, из числа филологов, промышляющих наглым обманом. И вторая – невежды. Обман и невежество – вечно рядом, плечом к плечу.

«Новаторский амфибрахий Изика Головсщинера с цезурой на второй стопе и смещенным ударением, переходя в дольник, практически образует небывалую доселе в русской поэзии форму свободного стиха, все еще находящуюся в рамках классического, но уже и расстающуюся с ним. На основании этого безусловного новаторства мы и провозглашаем поэта Головсщинера абсолютным лидером новой поэзии, основателем школы и направления».

Так это жульничество выглядит.

Простаки читают и верят, что формальный анализ обосновывает художественные достоинства поэзии. И это было бы еще полбеды. Но полбеды не бывает. Чтобы округлить половинку до целого, к жуликам добавляются благонамеренные дураки оппоненты, которые исходя ровно из тех же принципов, настаивают, что, скажем, поскольку подобная форма уже встречалась (обязательно приводятся примеры), то Головсщинер новатором считаться не может никак, а только скромным последователем. Начинается полемика на сто лет и тысячу страниц в десяти изданиях, с обменом цитатами, апелляциями к истории литературы. Жуликам – кураторам Головсщинера такой поворот только на руку – чем больше ученых слов сказано, тем прочнее утверждается в сознании читателей, что все-таки есть что-то в этом Головсщинере, раз из-за него пролито столько чернил.

Между тем истина предельно проста: никакой формальный анализ не может доказать подлинность художественного явления. Состоялось произведение искусства или не состоялось. Анализ поэтики ничего не решает в определении художественных достоинств или недостатков.

Мнение филолога-специалиста в этом смысле никаких преимуществ перед мнением специалиста-почвоведа не имеет. Ровно то же самое.

А теперь о Нордау и о Лифшице.

«Вырождение» написано 150 лет назад, врачом-психиатром, последователем Ломброзо, т.е. вульгарным материалистом. «Кризисы безобразья» – почти что нашим современником – Лифшиц умер где-то в начале восьмидесятых годов прошлого века. Его (исторический) материализм отшлифован Гегелем и по-марксистcки заострен. Социальная критика Лившица до сих пор эффектна и эффективна.

Интеллектуально Лифшиц сформировался в начале прошлого столетия под влиянием прогрессистских идей – «учение Маркса всесильно потому что оно верно». Вера во всесилие научного знания, в его универсальность – это то, что объединяет, казалось бы, таких далеких и различных мыслителей. И эта безоглядная ставка на универсальность научного подхода, на его всепригодность, собственно, и есть их общая слабость.

Роковая ограниченность.

Нордау – врач-психиатр – подходит к вопросам искусства с инструментарием современной ему научной психиатрии.

Чего можно достичь подобным подходом?

В 1947 году Карл Юнг опубликовал работу «Психология и поэтическое творчество» специально, как следует из названия, посвященную вопросу научного анализа искусства:

«Все психологические процессы, протекающие в процессах сознания, еще могут оказаться каузально объяснимыми; но творческое начало, коренящиеся в необозримости бессознательного, вечно будет оставаться закрытым. Искусствоведение и психология будут зависеть друг от друга, и принцип одной из этих наук не сможет упразднить принцип другой».

Искусство базируется на принципах искусства, и оно может быть исследовано исходя из его – искусства – собственных принципов и оснований. Только!

Научный анализ искусства дает научный результат, полезный лишь самой науке. Искусство не является наукой по определению. Научный анализ искусства ничего в искусстве не раскрывает. Для искусства он бесполезен.

Практически то же самое с «Кризисами» .

Лифшиц – марксист-идеолог, – рассматривает искусство с точки зрения марксистской критики. Результат закономерен – выигрывает научный марксистский анализ общественных противоречий. Искусство как таковое остается ни с чем. Как и следовало ожидать.

«Вырождение» сегодня, кроме исторического интереса, никакого другого интереса не представляет. Даже медицинского. У Лифшица интересны умный марксизм и критические замечания, адресованные буржуазной культуре. Его вклад в общественную науку существенен.

Но научные ценности в ценности искусства не конвертируются.

Поэтому ни Лифшиц, ни Нордау к искусству никакого касательства не имеют. Равно как не имеет к нему касательства любая другая отдельная узкая научность.

– Как Вы относитесь к терминам «метаметафора», «метареализм», «метафизический реализм»?

– Равнодушно. В полном сознании их необязательности.

Возникает эта терминология по самым разным причинам. Нередко, кстати, совсем не по злому умыслу критиков или теоретиков. От избытка энтузиазма. Забрезжит какое-то явление, вроде новое, а целиком увидеть еще нельзя, – не показалось, не оформилось; но черты проступают. Ну, или кажется, что проступают. И вот по этим чертам или по одной черте дается название. «Метаметафору» – Константин Кедров придумал, и довольно удачно. По крайней мере, слово прижилось. Хотя в метаметафористы попали разные поэты, совсем не родственные, иногда даже не близкие. Но ведь и терминология – служит для рабочего обозначения. Если перестает работать, то сама себя отменяет. Перестают ей пользоваться, и все. А чаще так вообще даже и не начинают.

Беседовал Михаил Бойко

http://detira.ru/arhiv/nomer.php?id_pub=1163