Фото Юрия Наумова

Ефим Петрович Лямпорт – поэт, прозаик, литературный критик. Родился в Москве в 1963 году. Окончил лечебный факультет ММСИ им. Семашко в 1987 году. Интернатуру по акушерству-гинекологии в 1988. Работал врачом в родильном доме. Участник московского литературного клуба «Корабль». Член редакционной коллегии и соредактор самиздатовских журналов «Корабль» и «Морская Черепаха». Со дня основания и до закрытия постоянный автор газеты «Гуманитарный Фонд». Сотрудник отдела культуры «Общей Газеты» (1992). Обозреватель «Независимой Газеты» (1993-1995). Член СП с 1991 года. В ноябре 1996 года эмигрировал в США. Живет в Нью-Йорке.

Проводя серию бесед с литературными критиками, я не мог проигнорировать Ефима Лямпорта. Половину литтусовки одно упоминание об этой персоне приводит в бешенство. Но, пожалуй, для нормального развития литературы нужны не только тучные коровы, но и оводы, не дающие им дремать. Лямпорт имеет право на собственное мнение, с которым можно не соглашаться (я, например, не все одобряю), но которое как минимум интересно…

– Ефим, при каких обстоятельствах вы ушли из «НГ»? И что побудило вас эмигрировать?

– Фактическая часть проста. 12 января 1995 года в «Независимой газете» был опубликован мой последний материал – «Букер-Экспресс», критический обзор романов, выдвинутых на премию Букер. Очередной выпуск традиционного ежегодного многосерийного авторского проекта. На следующий день или через день – вы можете легко уточнить, заглянув в архив «НГ», – на первой полосе газеты в новостной колонке непосредственно под информацией о назначении нового генерального секретаря НАТО главный редактор «Независимой газеты» Виталий Третьяков поместил собственное заявление, оповещавшее читателей, широкую общественность и всех заинтересованных лиц, что Ефим Лямпорт, цинично оскорбивший в своей статье писателя Георгия Владимова, автора романа «Генерал и его армия», и выругавший последними словами уважаемых членов Букеровского жюри, больше никогда не переступит порог «Независимой газеты». Дверь редакции закрылась для него навечно.

Моя рецензия на книгу Владимова, вызвавшая гнев Третьякова, называлась «Литературный власовец». В ней, коротко говоря, я написал, что формально-стилистически книга Владимова представляет собой типичный клон советско-секретарской литературы и ее художественная ценность равна нулю; а с содержательной стороны книга – прямая апология предателя, фашиста генерала Власова, и через эту апологию предательства она есть не что иное, как пропаганда исторического немецкого национал-социализма. Учитывая, что отечественный либерализм на данном этапе совсем обезумел и в своей антикоммунистической страсти готов обниматься хоть с чертом, хоть с Гитлером, то у меня нет никаких сомнений в том, что Владимов получит за свой роман премию Букер.

Изначально роман был опубликован с большой помпой журналом «Знамя». Председателем Букеровского жюри в тот год был Станислав Рассадин, активно лоббировал книгу критик Лев Аннинский, и Владимов, в полном соответствии с моим прогнозом, получил премию.

Сейчас в России дебатируется целесообразность принятия закона, предусматривающего ответственность за фальсификацию истории. В одной из формулировок закона, принадлежащей, кажется, Шойгу, речь шла об ответственности за отрицание роли советского народа в победе над фашизмом. Я не хочу говорить здесь о самом законе – не место. Но то, что необходимость в нем возникла, есть прямой результат деструктивной либеральной практики 90-х. Рвачеству и грабежу приватизации мешали не столько беспомощные зюгановские коммунисты, сколько великая история великого СССР. Она стояла на пути березовских. И был отдан приказ ее уничтожить. Советский коммунизм победил фашизм? Но ведь именно советские законы и принципы должны были быть разрушены на пути к обогащению, а из этого следовало, что фашизм как враг советского должен был быть реабилитирован.

За что меня выгнали с работы и заставили уехать из страны? За то, что я со страниц «Независимой» сказал обезумевшей либеральной клике, породнившейся с криминалом и фашизмом, что присуждение премии роману Владимова есть не что иное, как ревизия решений Нюрнбергского суда. Прямая реабилитация исторического фашизма. Преступление.

Комбинированная антисоветская, фашистская, антипатриотическая истерия массированно нагнеталась. О том, что Ельцину следует быть нашим Пероном, Франко и Пиночетом, говорили громко и вслух, про Муссолини – вполголоса, Гитлера – подразумевали. Мозги прополаскивали не только через большие СМИ. Пропаганда шла на уровне тусовок, в индивидуальные разработки брались профессионалы бывшего советского агитпропа. И в какой-то момент самые трезвые сдурели. Казалось, что пришел такой новый стиль.

Ну а что особенного? Генерал Власов – антисталинист, сын раскулаченного, русский патриот. Служил у Гитлера? И хорошо. И, значит, так и надо.

Они бы и Чикатило тогда реабилитировали, если бы Чикатило осудили в 1936 году. Жертва сталинских репрессий. Друг женщин и детей. Запросто.

Там – Букер, люди в костюмах, обед, премия, горячие кастрюльки с жарким прямым рейсом из Хитроу, small talk вполголоса, фунты стерлингов с портретом королевы, шампанское потеет в ведерках, международный истеблишмент, свежеиспеченные лауреатские репутации в белых пиджаках и малиновых галстуках, джин-тоник, чистый праздник, а тут – этот Лямпорт, очевидно, не понимающий требований момента, кричит: «Фашисты, власовцы!» – и просто-напросто обс...рает всю малину. Не дает выкурить спокойно задумчивую сигарету в хорошей компании. Обламывает кайф.

И так с самого своего появления в газете. С первого дня.

Сначала устроил с Окуджавой. Написал, что по состоянию здоровья Окуджава не способен выполнять работу члена жюри премии Букер. Его участие – профанация, свадебное генеральство. «Из Окуджавы сыплется песок. Старый, больной человек». В результате Баткин и Мориц потребовали от газеты вернуть их сооучредительские рубли. В сущности, призвали к бойкоту издания. Баткин – член Президентского совета. Мориц – влиятельная либералка. Окуджава со Жванецким в день празднования юбилея Окуджавы публично жаловались на Лямпорта Гайдару с Козыревым. Ничего себе! Потом – история с графоманом Леонидом Латыниным. Началась война со всем латынинским кланом. С их подачи пошли письма в газету от Британского совета в Москве. Дальше – больше. Статья Латыниной (жены Латынина) против Лямпорта в «Литературке», круглый стол в «Литературке», организованный Латыниной с поношением «Независимой» и Лямпорта. По «Свободе» ругают Лямпорта, в «Общей» – то же самое, а еще в «Сегодня», «Коммерсанте», «Новом мире», «Знамени»... Каждый день, без перерыва, по нескольку раз на дню.

А в «Завтра» Бондаренко хвалит Лямпорта. Пишет, что Лямпорт – русский патриот. Господи! Нашел, что сказать и где написать, – в наши-то дни. Без ножа зарезал! Без ножа!

Третьякова сломали постоянными наездами, играя на его, в общем, довольно-таки доброкачественном конформизме. Чтобы все было как у всех, как у людей. Только вот то, что в тот момент сделалось «нашим общепринятым», человеческим больше не являлось ни по каким меркам. Общественное мнение России в тот момент встало на сторону того, что было юридически квалифицировано Международным судом как «преступление против человечества». И решение Букеровского жюри дать премию роману Владимова выразило страшную мутацию общественного сознания.

Россию тронула живая история. Произошли исторические изменения, разорвавшие страну, изменившие сознание людей. «Воля истории», «хватка истории», «сила истории» – сто раз все читали эти слова, сто раз слышали. Читали об объективности исторического мифа. И вот однажды почувствовали на себе, что это такое. Из нескольких тысяч людей, способных понимать происходящее в принципе, действительно понимали, что происходит, несколько десятков человек. Единицы сохранили независимость сознания. Остальные достались стихии. Это было точно как потоп в пушкинском «Медном всаднике». История разлилась, СССР потопило. Со дна поднялись грязь, муть, мразь. Они стали моральным фундаментом нового общества. Придурковатый царь сидел с генералами на балконе. А народ – он оказался все больше Евгением. Теплую Парашу ему подавай, больше ничего и не надо. Медного всадника стащили с пьедестала и отправили в металлолом. Обвинили в культе личности.

И как бы и спрашивать не с кого в итоге.

Хотя заявления об уходе я никогда не писал, трудовую книжку мне доставили с записью «уволен по собственному желанию».

Это сейчас пишут, что во время Ельцина царило сплошное вегетарианство. А у меня так совсем другая память о тех временах.

В эмиграцию мне очень не хотелось: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Грех было уходить с пира всеблагих. И я держался до последней копейки семейного бюджета.

Татьяна Земскова, редактор Центрального телевидения, подбила меня с Сергеем Николаевичем Есиным делать передачу на Первом канале. Придумали название «Наблюдатель». Сняли пилотный выпуск. Цензуры в ельцинские времена, как известно, не было, поэтому Алла Латынина служила на Первом канале не в должности цензора, а в должности внутреннего редактора. Передачу она и зарубила. Внутреннюю рецензию Латыниной отдали Татьяне Земсковой. Земскова написала в «НГ» письмо – с цитатами из Латыниной. Опубликовали. Тоже можно найти, почитать. Поучительно. Особенно в свете разговоров о ельцинских вольностях.

Еще я вел еженедельную программу на Иновещании. Называлась «Радиошоу Ефима Лямпорта ОК». (ОК – расшифровывалось как «около культуры».) Закрылась из-за нехватки денег. Но это по-честному – действительно кончились деньги. Перманентный же кризис. Ельцин рулил.

Что оставалось? Вернуться в медицину? Некуда. Только у патологоанатомов работы завались. И у гробовщиков. Акушеры в пролете. Никто не рожает. Страна решительно дрейфовала в сторону кладбища. А мне хотелось жить, писать, а не бегать, высунув язык в поисках работы, которую мне заведомо никто бы не дал.

В «Шереметьево» на машине Литинститута меня и мою семью привез Сергей Николаевич Есин. Вместе таскали чемоданы. Через год он помог собраться маме. И буквально на следующее утро после моего отлета (друзья по телефону рассказывали взахлеб) в какой-то развеселой телепрограмме ведущий поздравил россиян с тем, что из России уехал – наконец-то! – тот самый ужасный Лямпорт, неоднократно оскорбивший, оклеветавший наше лучшее все, поднявший руку, осмелившийся... Я еще подумал, что водевиль какой-то. В безошибочно дурном вкусе.

– Не льстит ли вам, что у половины литтусовки ваша фамилия вызывает приступ бешенства?

– Только при условии, если другая половина литтусовки от бешенства уже окочурилась. Тогда есть надежда, что этот приступ добьет остальных. Был бы нешуточно польщен результатом. А так – эмоции тусовки я в расчет не беру.

– Мне чаще попадаются ваши обличительные статьи, чем хвалебные...

– Давно собирался и объясниться, и объяснить. Есть такая необходимость.

В начале, как известно, было слово, и кто бы спорил. Но «начало», взятое как понятие и выраженное в слове, определенно предполагает завершенность. Конец. То есть слово ущербно по самой своей природе. Однажды рожденное, затем оно идет на ущерб. Стремится к своему концу. У написанного слова всегда есть последняя буква, у сказанного – последний звук. Со временем слово убывает, теряет силу, сходит на нет, гаснет. И это касается всякого слова, любого, без исключения. И это целиком касается культуры, в фундаменте которой лежит слово. Ущербное слово подтачивает само себя. Ничего удивительного. Всякая жизнь носит в себе свою смерть. В литературе эта живая и поэтому конечная природа слова видна особенно отчетливо. Поскольку литература есть слово, и только слово, она и изнашивает его, как бедняк свою единственную одежку. Очень быстро. Литературная критика, являясь литературой в квадрате – она работает словом над словом, – делает это еще быстрее. Стремительно. Конституциональные особенности критики, ее устройство, скажем так, заведомо не обещают никому ничего хорошего. По самой своей сути критика – это уныние. Мертвые цветы. Последнее слово. В своей эссенции – это крайне пессимистический, поздний, закатный литературный жанр.

Кроме того, слово описательно, и мы пользуемся им, чтобы описывать. Даже в самой нейтральной позиции описательное все равно критично. Дискриминация – это свойство слова. Вы говорите: «белый». И тем самым описываете, называете, то есть формируете, критическое суждение. При этом вы приписываете вашему объекту одно-единственное свойство, исключая все возможные остальные. Отсекаете от прочего. Лишаете его свободы. Возможностей. Навязываете собственные условия. Ограничиваете во всех смыслах. И тем самым унижаете. Всегда унижаете. Помните, как в анекдоте: «А что, у Васи жена красивая? – Умная и хорошо готовит».

Что сказано плохого? Формально – ничего. Фактически – нанесено грубое оскорбление.

Оскорбление и унижение через определение свойств неизбежно всегда. Критика, – по своему заданию обязанная вырабатывать мнение, выносить суждение, – втройне, вдесятерне обиднее, чем простое нейтральное, изолированное слово.

Только с Пушкиным обошлись хорошо, сказав, что он наше Все. То есть попросту приравняли к Богу. Да и то быстро передумали и перекрестили, обозвав «солнцем русской поэзии». А может, ему не понравилось бы быть солнцем? Что такое? Может, он захотел бы быть и солнцем, и луной, и звездным небосклоном. Он-то уж имел полное право.

Поэтому нормальная критика всегда, как вы выразились, обличительна. Даже когда ей что-то нравится.

В конце концов это просто наивность, и даже непростительная наивность, полагать, что главная задача критики изъясняться с писателем. Поругать его или похвалить. Критик размышляет о судьбе слова и смысла, об искусстве и красоте, используя в качестве материала художественную, а часто не слишком-то и художественную литературу. И делает это он, как правило, совсем не ради писателя и его сочинения, а в первую очередь потому, что его самого интересуют сущностные вопросы. Большие смыслы. А случается, что и малые тоже. Читатель читает критику ради критики. Потому что ему интересно, что критик думает, и потому, что ему нравится, как критик пишет.

Что касается отношений критика с писателем, то это тоже одно сплошное недоразумение. Припомним великолепную, яркую, гениальную книгу Константина Леонтьева о Льве Толстом «О романах гр. Л.Н.Толстого. Анализ. Стиль. Веяние (Критический этюд)». Образцовая критика. Золотой фонд. Классик о классике. Но что, по сути, написал о Толстом Леонтьев? Что проза Толстого ущербна. Что Толстой в своем критическом реализме, пристально вглядываясь в жизнь, порочит и жизнь как таковую, и ее высокий идеальный образ. Более того, он пишет, что Толстой породил течение, моду, которая есть и разрушение, и презрение. Почему на лице у главнокомандующего непременно нужно заметить какие-то сырые, грубые, красные складки. Да и еще и добавить, что они появились у него от дневного сна? К чему? Потому что это правда жизни? Да нет такой правды, пишет Леонтьев, Толстой ее нарочно выдумал. Это его собственная идея правды такая, а сама правда – это как у Пушкина. Правда – это гармония. А у Толстого – сплошная современная критическая модность вместо правды.

Критика убийственная, верная, точная, жестокая. В высшей степени ответственная. Это критика зарождающейся русской революции, зеркалом которой, безусловно, является Толстой. Леонтьев пеняет зеркалу революции, справедливо полагая, что критическое отражение жизни увеличивает количество революции. Готовит ситуацию. Как отражение кривой рожи увеличивает не только количество кривых рож, но и присутствие кривизны как таковой.

Любит ли при этом Леонтьев Толстого? Безмерно. Восхищается ли он Толстым? Бесконечно. Как никто не восхищался.

Что делает Леонтьев? Он подвергает романы Толстого анализу. Иными словами – разрушению. Аналитическое описание – это всегда деструкция анализируемого.

Даже если речь идет о бесспорном шедевре.

Таким образом, критика per se недоброжелательна, подозрительна, неприятна, упадочна. Она злая, а не добрая. Такова критика в своем подлинном виде. Это ее настоящий характер. Остальное – не критика. Что угодно, только не критика, – реклама, рекомендательные письма, выражение личной благодарности, корыстный сервилизм, отсутствие профессионализма, туфта, запудривание мозгов, забивание свободных площадок – whatever – только не критика.

– Кого из современных российских писателей вы цените?

– Ценю – а лучше просто сказать люблю – многих современных писателей. Сейчас у меня на столе две книги – «50 лет в раю» Руслана Киреева и «Русская Швейцария» Михаила Шишкина – с огромным удовольствием читаю обе. Читаю все, что выходит у Лимонова, и мне всегда интересна любая его публикация, все равно о чем, с нетерпением жду нового Виктора Пелевина, читаю Владимира Сорокина, Дмитрия Галковского (включая его ЖЖ), Леонида Гиршовича, Юрия Малецкого... Но из этого вовсе не следует, что я обязательно стану писать на них критику. Может случиться, а может и нет. А если напишу, то уж явно «солнцем» ни одного из них не назову. У меня есть свои творческие интересы, которые я разрешаю в своей работе. О них беспокоюсь в первую очередь. Мое всегда идет вперед. Единственное, что следует таланту со стороны критика, – это серьезное отношение. Внимание. Да и то не всегда. Критик – не собес, писатель – не заслуженный пенсионер. Никаких, по правде сказать, гарантий. Иллюзий питать не стоит. Никто никому ничем не обязан.

С графоманами – с теми вообще другой разговор. Особенно с графоманами в законе. Со связями и с лауреатствами. Этих сапогом и каблуком. И так, чтобы обязательно захрустело.

– Почему вы считаете, что «книга сама по себе – пустое место»?

– Однажды я писал об этом в ЖЖ критика Андрея Урицкого, в открытом письме, адресованном писателю Дмитрию Бавильскому. Речь шла о «Пастернаке» Дмитрия Быкова. О конкретной книге конкретного литактивиста. И о критической тактике, адекватной данному случаю. Не о стратегии – подчеркиваю. Не об универсальном подходе. Остается только повторить.

«От книги не получишь больше, чем она в себе заключает. Все, что отдал мне «Пастернак», это десятка два приколов, проходящих по ведомству из «школьного сочинения» (я их так и провел), да жлобский концепт, подцепленный автором на «черной кухне» междусобойных терок (по этому поводу я тоже высказался исчерпывающе; да еще и прибавил от своих щедрот мини-экскурс на тему «художник и государь», то есть сделал более чем достаточно). Раскрыл ли я таким образом природу книги? Достаточно ли сказал об авторской специфике Быкова? О ее природе? Очевидно, что нет. Даже под гарниром самых отборных прилагательных простая демонстрация промахов и недостатков недогоняет. Остановись я на этом – и цель ушла бы как ни в чем не бывало в романтическую даль золотых премиальных россыпей. Качнув на прощанье крутым бедром.

Книга сама по себе – пустое место. (Для полной ясности: эта книга сама по себе – пустое место.)

Что остается? Автор.

Если мы хотим через характер автора найти характер его творчества, а именно по этому пути мы вынуждены теперь пойти, поскольку – как мы согласились – само сочинение в силу своей общей скудности не отдает нам практически ничего, мы вплотную сталкиваемся с личностью автора и обнаруживаем, что эта личность – именно! – Дмитрий Быков. И мы теперь вынуждены иметь с ним дело вплотную, и не из удовольствия, а из сугубо профессиональной необходимости.

И я принципиальный противник демонизации Быкова.

Он не Voldemort, и никаких You-Know-Who я не принимаю.

Он простая санитарно-техническая протечка. Со всеми сопутствующими – запахом, слякотью, плесенью и причиняемым дискомфортом.

Его ни в коем случае не нужно игнорировать. Элементарный здравый смысл не позволяет игнорировать аварию в санузле.

Что вы делаете, если дома течет унитаз? Звоните в свой ЖСК или ЖЭК и заявляете не стесняясь: «Дерьмо с трубы течет! Приходите немедленно!»

Роскошь уклончивых выражений типа «у нас в ванной неполадка» – недопустима».

Дальнейшие события на 100% совпали с моими характеристиками и прогнозами. Канализация протекла в буквальном смысле. Собственно, Быков после моего выступления загорелся приехать со всем своим внутренним содержанием прямо ко мне в Нью-Йорк, излить душу. Привез с собой бригаду фотографов, скрупулезно все задокументировал, и теперь никаких сомнений в справедливости моей экспертизы, если они у кого и были, не осталось. В интернете можно найти фотографии. Считайте, что это был мой мастер-класс с живой демонстрацией.

– У вас была сознательная установка на эпатаж?

– Давайте держаться ближе к смыслам. Эпатаж – означает возмущение. Все зависит от того, что вас возмущает. Меня, например, в свое время возмутило присуждение Букера роману Георгия Владимова «Генерал и его Армия». Профашистский, бездарный роман награжден литературной премией. Что, жюри меня сознательно эпатировало, намеренно разыграло скандал? Не знаю. Мой ответ на эту выходку был полностью искренен и непосредственен. Я вмешался в ситуацию, написал то, что думал, то, что считал нужным написать, полагая, что тем самым укрощаю общественный хаос. Действовал я, разумеется, вполне сознательно. Но исходил при этом из чувства ответственности, а не из желания произвести впечатление. Я ценю свои время, силы, энергию, работу, и на чепуху стараюсь не отвлекаться.

– Как обстоит дело сейчас в России с литературной критикой, если сравнивать с 90-ми годами?

– Если сравнивать с 90-ми, то изменилось само время, сейчас на дворе двухтысячные. И это отличие определяющее.

Праздник на улице литературной критики, ее расцвет был всего лишь побочным эффектом расцвета газетной, политической журналистики, в свою очередь, востребованной в период борьбы за власть, всяческих переделов, войн компроматов и прочих сопутствующих. В 90-е журналистика была нужна, ее использовали всерьез и вкладывали в нее серьезные деньги. Под это дело проклюнулась какая-то общественная мысль и, заодно, литературная критика. Как только политические задачи решились, деньги в журналистику, в прессу вообще, закачивать перестали. Кроме, может, как в интернет-пузыри для молниеносных отмывов. От газет в мирное время одна головная боль. Никому не надо. Ну какие-то там издания слегка финансируются, – законсервированы на всякий случай, – и пребывают в состоянии гибернации. Понадобится – их вернут к жизни, разбудят. Впрыснут денег – появятся журналисты. И пошла писать губерния. В том числе, возможно, оживет литературная критика.

Сейчас никакой критики нет.

Вообще кому так особенно сдался этот диковинный, экзотический цветок? Сколько народу в нем заинтересовано? То-то и оно.

Предупреждаю ваш следующий вопрос – к этой ситуации я отношусь скорее хорошо, чем плохо. Скучно? Лучше поскучать, чем веселиться так, как веселились в 90-е. Литература остается исключительно частным делом литератора.

– Насколько накал, интенсивность, тон американской критики отличается от российской?

– О том, что случилось с литературной критикой в России, после того как страна вошла в зону стабильности, мы уже говорили – критика сошла на нет. Причины этого мы тоже выяснили. Америка стабильная страна. Все в ней давно поделили. Политическое динамо крутится без сучка и задоринки лет эдак сто пятьдесят. Зачем Америке активная общественная мысль? журналистика? Кому они нужны? Кто в них заинтересован? Допустим, – в сугубо иллюстративных целях, – что Америка в двадцать раз стабильней нынешней России. Теперь возьмите нынешнюю ситуацию с литературной критикой в России и умножьте соответственно на двадцать, получите представление о литературной критике в США. О ее интенсивности и накале. В холодильнике морга намного теплей и оживленней.

То же самое можно сказать о публицистике, СМИ в целом, литературе.

– Что после долгой паузы подтолкнуло вас вернуться в литературную критику?

– Ну, меня всего лишь из газеты уволили, а не из литературы. Вы уж так-то сильно не преувеличивайте возможности начальства.

Пауза наступила только в публикациях, в литературном труде никаких пауз не было.

Писать без расчета на немедленную публикацию для меня вариант нормы. Опыт андеграунда и самиздатовских журналов очень дисциплинирует. Все свободное от работы время я читаю и/или пишу. Живу, как жил в те времена, когда Алла Латынина еще не пригласила меня в «Общую газету» и я работал врачом и писал.

Литература – дело моей частной жизни. Собственно жизни. Мое дело.

Для того чтобы писать все, что душе угодно, в том числе аналитические эссе, посвященные литературе, наслаждаться высокой мыслью и словом, удостоверение сотрудника редакции не требуется. Достаточно компьютера и библиотечной карточки.

А публикации возобновились в 2005 году, в вашей газете. Почти случайно. Вышла книга стихов моего покойного товарища Александра Карамазова. Андрей Урицкий и Михаил Ромм приняли в книге участие. Я тоже решил поддержать и прислал кусок только что законченного романа, в котором как раз было про Карамазова, Вике Шохиной; и вот так как-то все оно завязалось. Еще несколько моих вещей прошли с тех пор у вас в газете. Символично. Спустя десять лет возобновить публикации в том же самом месте, где закончил.

Потом Дмитрий Бавильский пригласил меня во «Взгляд», и у меня там кое-что довольно интересное получилось. Крепкий такой адреналино-эндорфиновый «молотофф» удалось для них замешать. И шарахнуть в один графоманский балаганчик. Ситуация немедленно оживилась, пришла в движение. Народ там просто под елки валился. Кинулись собирать подписи против меня в режиме онлайн, организовали коллективное письмо главреду «Взгляда», чтобы немедленно убрал меня из газеты. Мой любимый сценарий. Среди писем там, кстати, попадались шедевры: от Саратовского какого-то литклуба: мы, саратовцы-клубчане, как один человек выражаем глубокое возмущение... Подписи встречались великолепные, например, Гольдин, ученый. И даже рабочих каких-то организовали соликамских. До этого я в интернет-изданиях не работал; первый опыт. Короче, я остался по-настоящему собой доволен, и вообще доволен. Будто в джунглях на охоте побывал. И вместе с этим чувством – будто в джунглях на охоте побывал – я сердцем понял, что, да, кажется, я всерьез вернулся. В газету, в джунгли, на охоту. А до того вроде и не отдавал себе отчет, как по всему этому сильно соскучился.

– Как вы в ретроспективе оцениваете итоги премии Антибукер? Можно ли извлечь из истории этой премии какие-нибудь уроки?

– Предлагая идею Антибукера Третьякову, я надеялся создать противовес коррумпированному с момента своего создания Букеру. Надеялся создать мощный инструмент формирования перспективных тенденций; надеялся встряхнуть и ободрить литпроцесс. Ничего не вышло. Хотя несколько талантливых авторов и получили премию – Гандлевский, Галковский – но все это было и поздно, и плохо; не зря они оба от премии отказались.

Развели болото невнятных номинаций, и этим только подчеркнули случайность, нерешительность, некомпетентность всего дела. В болоте все и пропало.

Номинация должна быть одна. Единственная. «За лучшее литературное произведение года». И вручать премию надо твердо, зная кому, за что, почему, для чего. Награда должна сиять. Лауреат и члены жюри должны в равной степени гордиться награждением. Тогда действительно есть за что пить шампанское. Общий праздник!

– Возможна ли в современной России литературная премия, не наносящая ущерба литературе?

– Могу обрадовать – литературные премии в России не наносят ущерба литературе. Пользы от них, правда, тоже никакой. Но и вреда нет. Процесс сам себя отрегулировал. Нельзя даже сказать, что премиальный процесс выродился в фарс. Он был фарсом с самого начала. С первого букеровского лауреата Марка Харитонова. Год за годом с премиями связывали ожидания и надежды, и год за годом премии, а их становилось все больше и больше, с редкостным постоянством утверждали себя в качестве комиссии по выдаче графоманских патентов. В итоге премии сами исключили себя из процесса литературной экспертизы. С точки зрения литпроцесса премиальная машинка крутится вхолостую. Читатель, может, и дурак, и терпила, но бесконечный однообразный обман выучится распознавать в конце концов даже и последний из дураков; и любое, самое долгое терпение когда-нибудь тоже заканчивается.

– Можете ли вы раскрыть свою «духовную генеалогию»? На кого вы ориентируетесь?

– Духовную, значит, говорите? Ладно. Поскольку Пушкин наше все, то он, стало быть, и есть Бог Отец. Вездесущий. Всемогущий. И Творец всего. С этим не поспоришь. Маяковский – типичный Бог Сын. Кстати, его попытки свергнуть Пушкина с корабля истории замечательным образом искупают наши богоборческие грехи – все восстания против Пушкина. Маяковский вообще идеально подходит на роль Искупителя. Через него, с ним, после него любые грехи простят и впустят в рай. К Пушкину. Святой Дух – разумеется Блок. Прозрачный, призрачный. Серебряный Луч Золотого Солнца Русской Поэзии. Дальше мы пойдем по соловьевскому пути – и Премудрая София будет Марина Цветаева. Ее плеромическая связь с Пушкиным вполне себе хрестоматийна. А присутствие женщины в высшем ареопаге требует любое разумное сердце. Так вот как-то и ориентируюсь.

Беседовал Михаил Бойко

http://exlibris.ng.ru/2009-07-16/2_lyamport.html