Кедров, Парщиков, Радов... Фото Елены Кацюбы

Константин Александрович Кедров (р. 1942) – поэт, философ. Родился в Москве. В начале 80-х создал школу метаметафоры. Семнадцать лет работал на кафедре русской литературы Литературного института старшим преподавателем. В 1986 году по требованию КГБ был отстранен от преподавания (см. дело «Лесник»). Доктор философских наук (1996). С 1995 года – главный редактор «Журнала ПОэтов». Декан факультета поэтов и философов Московской академии образования Натальи Нестеровой. Автор многих поэтических книг и нескольких монографий: «Поэтический космос» (1989), «Инсайдаут» (2001), «Метакод» (2005). Член исполкома ПЕН-клуба.

– Константин Александрович, вам нравится термин «метафизический реализм»?

– Я думаю, что, если реализм не метафизический, это вообще не реализм никакой, а очерк, бытописательство никому не нужное. Так что метафизический реализм – это отчасти масло масляное. Реализм, как мы привыкли его понимать, реализм в духе Толстого, Достоевского уходит в глубину души человека. В его метафизические искания.

В Америке однажды издали «Анну Каренину» без философии – роман не пользовался успехом, поразительный случай. «Войну и мир» издали без войны – тоже провал. А сейчас, по рейтингу журнала Newsweek, «Война и мир» находится на первом месте (там учитывается рейтинг среди критиков, рейтинг среди читателей, количество изданий и так далее).

До этого на первом месте был роман Джона Баньяна «Путешествие пилигрима», который переложил Пушкин: «Однажды странствуя среди долины дикой,/ Незапно был объят я скорбию великой/ И тяжким бременем подавлен и согбен,/ Как тот, кто на суде в убийстве уличен./ Потупя голову, в тоске ломая руки,/ Я в воплях изливал души пронзенной муки/ И горько повторял, метаясь как больной:/ Что делать буду я? Что станется со мной?» А дальше очень похоже на Льва Толстого: «Мои домашние в смущение пришли/ И здравый ум во мне расстроенным почли./ Но думали, что ночь и сна покой целебный/ Охолодят во мне болезни жар враждебный». И так вплоть до: «Иные уж за мной гнались; но я тем боле/ Спешил перебежать городовое поле,/ Дабы скорей узреть – оставя те места,/ Спасенья верный путь и тесные врата».

Так что тот реализм, который мы знаем с XIX века, он уже является метафизическим. Если не считать физиологические очерки. Но кто их помнит, эти физиологические очерки?

Легко представить, что в советское время кто-то мог противопоставить: дескать, у нас не простой реализм, а метафизический. Но никто это не делал. История задним числом не пишется.

– Как вы думаете, имеют ли наши современники основания приписывать себе изобретение этого термина?

– Конечно, подтолкнул к экспериментам с приставкой «мета-» Даниил Андреев, который употребил термин «метаистория» в своей «Розе мира». Вторая «мета-» была у Михаила Бахтина, который ввел термин «метаязык» – тоже очень тонкая вещь. Вы ведь знаете, что Бахтин всю жизнь маскировался. Он по природе философ, философ экзистенциальный, а ему приходилось заниматься литературоведением, поскольку ему запретили философствовать. Именно идея «метаязыка» натолкнула меня на идею «метакода». Это, по-моему, третья значимая «мета-».

Как известно, термин «метаязык» прижился у лингвистов. Суть его проста. Я, например, знаю французский язык, вы знаете английский, а через некий метаязык мы переводим. А если есть, например, генетический код и астрономический код, то что является метакодом?

Николай Морозов разглядел астрономический код в Библии, только он не добрался до созвездий, на планетах зациклился. А мне с самого начала был интересен звездный код. По наводке Хлебникова. Алексей Крученых мне ничего про это не говорил.

Я прочел Хлебникова. И начиная со своей дипломной работы «Влияние «Воображаемой геометрии» Лобачевского и специальной теории относительности Эйнштейна на художественное сознание Велимира Хлебникова» (1967), увлекся звездным кодом. Я понял, что звездный код присутствует в литературе. Изумительно наблюдать, как все герои превращаются в созвездия и в процессе чтения литературного произведения проступает текст звездного неба.

Итак, есть звездный код, который также является кодом мироздания. А еще есть генетический код. Так не является ли литература метакодом?

Вот сейчас говорят, что в эпоху застоя все застаивалось. Да, было много, как и сейчас, мозгов застойных, но ведь были и живые мозги. В 1982 году я принес в «Новый мир» статью «Звездная книга», где впервые прозвучало слово «метакод». Там работал замечательный человек – прозаик и критик Борис Камянов. «А вы знаете, – сказал он, – я ведь вашу статью напечатаю».

А потом я столкнулся в редакции с худеньким бледненьким Мишей Эпштейном: «А что у вас здесь идет? А можно граночки посмотреть?» Он вытащил записную книжечку и прямо за столом Камянова все, что ему надо, выписал. Через какое-то время приезжает ко мне взволнованный Парщиков: «Эпштейн крадет у нас метакод и метаметафору! Он их переделал в какой-то метареализм…» Хорошо еще, что тогда мою статью напечатали («Новый мир», 1982, № 9). У меня даже возник стих: «За мной крадется вор с тупой свирелью». Но обо всем этом я написал в эссе «Метаметафора – белая книга» и не хочу повторяться.

А термин «метаметафора» появился в статье «Метаметафора Алексея Парщикова» («Литературная учеба», 1984, № 1).

– Но вы согласны, что наиболее характерным признаком этого направления, все равно как его называть – метаметафоризм, метафизический реализм или метареализм, – является широкое использование образов-метабол?

– Нет, конечно. «Метабола» – это старый языковедческий термин. А что, эпитет, гипербола, синекдоха – не метафизичны? Я произнесу: «Облако в штанах» – это уже метафизично. Любое проявление тропа в литературе носит метафизический характер. Ведь троп – это часто одушевление неодушевленного, или уподобление большого малому, или части целому и так далее.

Более важным признаком я считаю выворачивание, или инсайдаут. Это не формальный прием, а передача неких интимных тайн мироздания, которые охватывают всю вселенную – и распускающийся бутон, и прорастающее зерно, и человека, который переживает космологический переворот.

До меня это четко сформулировал Павел Флоренский в «Мнимостях в геометрии» (1922). В самом конце он пишет, что если достичь сверхсветовой скорости, то произойдет «разлом пространства и выворачивание тела через самого себя». Причем слово «выворачивание» написано вразрядку.

– Можно ли сказать, что инсайдаут – это разновидность метаметафоры? Или между ними другое отношение?

– Это практически одно и то же. Просто метаметафора – это выворачивание, или инсайдаут, в поэзии. А выворачивание бывает еще и в физике, и в космологии, и в биологии, и так далее. Меня упрекали, что слово «выворачивание» слишком физиологично. Но что поделаешь. Рожает женщина – она же выворачивается.

Я допускаю, что Эпштейну не нравится слово «метаметафора», но нельзя же задним числом переписывать историю. Ничего хорошего не получается. Ну переименовали Новый Свет из Колумбии в Америку, приписали открытие Христофора Колумба Америго Веспуччи, а потом выяснилось, что зря.

– А скажем, культуролог Андрей Великанов считает, что сегодня актуально использование не метаметафор и не метабол, а эпифор…

– Я не любитель филологических, литературоведческих игр. То есть я против них ничего не имею, но они меня не захватывают. Меня мало занимают классификации, построения, для меня важно обозначить новизну.

Метаметафоры не было. Не было ничего подобного моему «Компьютеру любви» или строке Ивана Жданова «Пчела внутри себя перелетела». Гиперболы были, метаболы были, эпифоры были, другие тропы были, а метаметафор не было.

Я, когда готовил книгу, все переискал – не было в поэзии метаметафор. И они появились. В 60-х годах XX века. Появились робко, сначала у меня, потом у Парщикова и Жданова.

И, кстати, обратите внимание, дальнейшего развития не произошло. Новым поэтам метаметафора не близка. Она промелькнула и ушла.

– А как вы относитесь к творчеству Юрия Мамлеева и его интерпретации термина «метафизический реализм»?

– Я не считаю Мамлеева теоретиком, я считаю его писателем, передающим свой душевный опыт. Этот опыт Генрих Сапгир (он был близок с Мамлеевым) сформулировал так: путь на небеса через ад. Но ведь именно так было у Данте, возразил я. Сапгир ответил: да, но здесь без всяких эмблематик, символик, напрямую.

Я познакомился с Мамлеевым в Париже в 1989 году. Правда, меня удивило, что он дал мне статью о Есенине, в которой доказывал, что Есенин – хороший поэт. Но я все понимаю: человек в Париже, все заново для себя открывает. Потом когда он первый раз приехал в Москву, то зашел ко мне домой на Артековскую улицу, где я тогда жил. Я это очень ценю. У меня как раз тогда вышел «Поэтический космос». Присутствовали Володя Гусев, Люба Кисина.

Но во время этих встреч мне Мамлеев ничего не говорил ни про какой метафизический реализм. И Сапгир ничего не говорил, хотя не мог не знать об основной идее Мамлеева.

– В своей книге «Диктатура Ничто» я показал, что в стихах Алины Витухновской полным-полно инсайдаутов. Почему вы даже не упомянули ее в книге «Инсайдаут»?

– Дело в том, что «Инсайдаут» был написан еще до того, как Алина попала в мое поле зрения. А произошло это в 1995 году, когда мне позвонила бабушка Алины – художница Софья Семеновна Витухновская. Мы не были знакомы, но у нас была точка соприкосновения. Софья Семеновна училась вместе с Аллой Александровной Андреевой, женой Даниила Андреева.

– Вы сталкивались когда-либо с литературной группой «Корабль» (Ромм, Лямпорт, Вязьмитинова и другие)?

– Это был уже конец перестройки. Они не очень понимали, что мы, старшее поколение, пережили. Ефим Лямпорт приезжал ко мне много раз. И вообще мы были соратниками.

– Вы сожалеете, что Лямпорт надолго ушел из литпроцесса?

– Да это было возмутительно. Взяли и затравили человека. Это мы прошли через все испытания и остались целы. Не все могут так. Меня сколько раз отстраняли. И ничего. А Лямпорт, как на него поперли, сразу уехал. Зря уехал.

А поэт он небесталанный. Правда, я знаю только «Каждый Охотник Желает Знать…» и еще несколько его ранних стихотворений. Но уже то, что человек не гладкописью вышивал, а проламывался, для меня плюс. Андрей Вознесенский писал: «По наитию/ дуешь к берегу,/ ищешь Индию –/ найдешь Америку». Найдешь – не найдешь, это уж как получится. Но Лямпорт, конечно, боролся за литературу, нормальную, живую.

– Вы согласны с его оценкой романа Георгия Владимова «Генерал и его армия»?

– Я считаю, что это соцреалистическое графоманство. С моей точки зрения, во Владимове проснулась ностальгия по соцреализму. Не говорю уж о дикой примитивности сюжета, будто и не Владимов писал.

А потом, Владимов – он что, неприкасаемый? Вот не скажи про него ничего живого. У нас и про Пушкина ничего нельзя сказать живого. Надо говорить, что «страдая раной, Карл явился» – это гениальная поэзия. А это недостойно пушкинского таланта. Почему же это не говорить? Ну написал Владимов что захотел, но зачем делать вид, что это шедевр?

Вообще у нас любят навалиться всем скопом на чужака. В нашей литтусовке корпоративные нравы. Еще бы, живут рядом, дают друг другу премии…

– Премиальная карусель…

– Допускаю, что, прорвись я, то, может быть, тоже раздавал бы премии одним и тем же: сегодня Жданову, завтра Еременко, послезавтра Витухновской, потом опять Жданову и так далее. Я не осуждаю, но как-то все это странно…

Беседовал Михаил Бойко

http://exlibris.ng.ru/2009-09-10/6_kedrov.html