От депрессухи надо уходить... Фото Ярослава Годыны

Зуфар Климович Гареев (р. 1955) – прозаик. Родился в с. Верхнее Лачентау Башкирской АССР. Окончил Литинститут (1990; семинар А. Злобина и А. Медникова). Работал в газетах «Мегаполис-Экспресс», «Экспресс-газета», «АиФ Любовь», «Труд». Автор книг «Про Шекспира» (1990), «Мультипроза» (1992). Подвергался уголовному преследованию за участие в издании газеты «Еще», признанной порнографической. В июле 1997 года Никулинским судом г. Москвы приговорен условно к 2 годам лишения свободы, освобожден по амнистии, объявленной в 1995 году к 50-летию Победы над Германией. Член Русского ПЕН-центра. Член общественного совета «ЛГ» (до 1997). Стипендиат Пушкинской премии (ФРГ, 1994), финалист премии «Нонконформизм-2010» (за пьесу «Вишневый сад-2»).

«Мультипроза», «Пластилин» – литературный ландшафт 90-х сложно представить без этих и многих других ярких произведений Зуфара Гареева. Когда популярный писатель заявил, что уходит из литературы, многие восприняли это как PR-ход. Лучше бы это был PR-ход...

– Зуфар, в 1997 году вы сказали: «Как только открылись шлюзы и запрещенную литературу опубликовали, мы увидели, как много в искусстве уже сделано. И я, поставив свой литературный опыт, решил уступить место предшественникам. Во мне пропало честолюбие». Не жалеете, что в свое время ушли из литературы?

– Жалеть не о чем. Тем более, что я не хотел бы сейчас писать так, как писал тогда. В тогдашнем письме много надрыва, напряжения, одиночества – в общем, весь спектр депры… От депрессухи надо было уходить, обрести какое-то иное качество, то есть сильно поменяться. Я задыхался в собственном мироощущении. Но у меня был шанс – хохот, смех, порой реально здоровый, а не исключительно с сарказмом. Я почувствовал, что этот смех должен спасти меня от саморазрушения. Я оставил литературу легко, вышел из нее как на свежий воздух, шагнул в реальную жизнь – в газеты, где удалось посмеяться вдоволь.

– Но без трагизма разве бывает настоящая литература?

– Трагизм трагизму рознь. Почему читая великих трагиков Гоголя, Чехова или Пушкина хочется жить, дышать, смеяться, а читая нынешнюю депру, хочется или самому повеситься, или автора повесить?

– В самом деле, почему? Какой смысл было «уступать место предшественникам», если ваше место заняли молодые писатели, причем, мне кажется, гораздо менее талантливые, чем вы?

– Насчет места я спокоен, медом там не намазано. А насчет молодых… Я тоже наблюдаю за процессами (правда, нерегулярно) – там все как всегда: пишущих много, талантов мало. В принципе, это нормальная картина – талантов и не должно быть много. Некоторые из них дефицит талантливости компенсируют настырным самопиаром, манифестами, мелким мельтешением – это тоже было во все времена.

– И вам не обидно?

– Есть обида на самого себя. Почему я так устроен, что именно на меня малоталантливые люди вокруг производят такое гнетущее впечатление? Ведь давно существует компенсирующее определение: унылое (то есть, малоталантливое) г…вно. Сильно сказано, пора бы остановиться. Но на меня почему-то нападает самая настоящая агрессия…

– А что, по-вашему, настоящий талант?

– Не знаю, насколько я буду точен, но самой значимой составляющей таланта является чувство Смеха, иронии, самоиронии – так мне кажется. Во всяком случае, именно с помощью этого инструмента можно нарисовать симфоническую картину мира вместо унылого социального или публицистического мазка. Иногда мне кажется, что чувство просветленного Смеха – это, вообще, от Бога. Мы слишком все земные, человечные, суетливые, нам кажется, что нас все время кто-то забижает… А когда же мы посмотрим на себя со стороны? Когда посмеемся над нашими страстишками-делишками, чтобы увидеть настоящую картину, которую нам рисуют свыше?

– А какая она – свыше?

– Очень красивая. Она – золотисто-лукавая, мягкая и прозрачная, волшебная, магическая и веселящая, хотя и блестят в ней слезинки детей. Самое главное, все-таки веселящая. Ибо Бог есть, всех он нас любит и каждого ведет своей прозрачной рукой туда, где хорошо.

– Во всяком случае, уныние совершенно точно входит в список грехов… Кстати, гремучая смесь получается: сотрудничество с порнографическими изданиями – и вдруг Бог, прозрачная его рука…

– Я думаю, что Богу глубоко наср…ть на всю нашу земную порнографию (кроме запрещенной законом детской порнографии). Еще бы ему не хватало отслеживать кто-кому-в какую дырку. Скорее всего, он просто посмеется над тем, какое серьезное значение люди предают сиськам и писькам. Чего вы хотите – сон разума тотален.

– Возвращаясь к унынию… Можете обозначить тип писателя, который нынче рвется к власти дум?

– В целом, это простой одноклеточный тип, производящий немудреную текстовую продукцию. Штука в том, что в малоталантливых людях изначально присутствует какая-то нечестность, какая-то гнильца, которую сразу чувствуешь по тексту.

– Уж не хотите ли сказать, что малоталантливость безнравственна?

– Такое ощущение, что малоталантливый человек всегда не на своем месте, но он способен на многие и многие лукавства, чтобы удержаться на нем. Талант в нормальном понимании без лукавства — это что-то феерическое: сверкающее, головокружительное, завораживающее… ну, много эпитетов. В общем, Моцарт. А что мы видим вокруг? Десятки и сотни Сальери фигачат текстовую продукцию малопривлекательного окраса: якобы социального, якобы публицистического или еще какого-то там общественного посыла. Вот они и навевают уныние и тоску.

– Может быть они просто хотят заработать?

– Когда литература понимается как заработок – это сразу видно. Видны и методы возвращенного соцреализма – премиальная конъюнктура, прогибание под политику журналов, сбивание в кучу, грозные манифесты, от которых любой малыш уписается в памперс, чего уж говорить про московских дамочек-критикесс… Пужнуть их нетрудно: деревня умирает, в городе – дьявол, чеченский вопрос не заглох, кто-то напился водки из ботинка (панки, хой). В общем, знакомые критикессам распутинские или трифоновские мотивы. Но Распутин или мрачно-исповедальный Трифонов – честные люди, они свою боль выстрадали, а их последователи что?

– В общем, прочь от уныния и депры, прочь… Это то, к чему вы пришли, покинув литературу? И что обнаружили, спустя 15 лет?

– Именно это и обнаружил, о чем говорю. В журналах царит милая оживленная деменция, этакий веселый распад мозгового вещества…

– Веселый?

– Ну, разумеется, и даже с огоньком-бодринкой. Это свойственно тем пациентам, которые этого расщепления уже и не замечает, ведь стадия диагноза уже прошла.

– А когда был диагноз?

– Теперь это не имеет значения. Время возвращенной литературы довольно быстро прошло (некого возвращать, все вернулись и счастливы), но они вошли во вкус черной энтропии. Теперь они хотят вернуть само прошедшее время, построить Башню из Слоновой Кости, чтобы в тиши ее укрыться от шума современности. В России никогда слонов не было, поэтому пришлось строить Башню из сталинских костей. Мемуары-мемуары-мемуары… Сталин-Ленин-Гитлер-Достоевский-Ахматова, иногда перестройка. У них и читатель такой же — доживающий. Какое тут может быть развитие, быть бы живу. Там агрессивное неприятие настоящего.

– А что же случилось, вообще?

– У нас в России, в принципе, любят трупопочитание. Пока человек не труп, так он и не человек. А уж когда умер… Такая вакханалия поднимается, такая любовь, такой восторг… Мертвецы так уютны, ими так приятно манипулировать на любой лад, ведь они против не вякнут.

– Там есть и о современной жизни… Вот все тот же «новый реализм»…

– Продукция, поставляемая в эти журналы должна быть по определению тяжелым депрессивным кирпичом – очень и очень страдательным, с грандиозной жалобой на все и всея: все плохо, все умерло, конец света, досмеялись. В общем, такая мрачная социальная фантастика, дешевые страшилки, но с крутыми лейблами типа: социальный срез, конец эпохи и т.д.

– А есть этой безнадеге альтернатива?

– Мне нравится, например, грубая и емкая актуальная поэзия: Емелин, Лесин… И такой поэзии много. Хорошо бы появилась короткая проза в таком же ключе – что-то в духе Яркевича, что-то в ключе Венечки Ерофеева или Саши Никонов времен легендарной «Х…евой книги». В те годы была поговорочка: что может быть лучше х…евой книги? Если слово хочет достучаться до нормальных обычных людей, оно, мне кажется, должно носить развлекательный, а сейчас, возможно, эстрадный характер.

– Развлекательный характер?! «Аншлаг», «В субботу вечером»…

– Емелин – это в субботу вечером? Хотя он точно аншлаг, и точно вечером, если бы вывешивал себя по субботам. То есть, слово в первую очередь должно заставить посмеяться, а все остальное – во вторую. Задуматься, например. Ну, не хотят так много думать люди о плохом, не хотят!

– Почему не хотят?

– Наверно все давно уже передумано. Литература давным-давно не единственный источник информации или эмоций, не воспитатель, не справочная помощь по вопросам нравственности. Люди хотят получить хоть какое-то маленькое исцеление, чем является смех или ирония.

– Может быть, вы злобствуете, потому что вас перестали публиковать «Знамя» или «Новый мир»?

– Да нет, почему же? Года три назад в какой-то хмельной посиделке Сергей Иваныч сказал: «Зуфар, а напишите нам что-нибудь о порнографии…» Договорились. Думал я думал, что же написать им о порнографии и решил: фигли писать о порнографии, когда можно написать саму порнографию, тем более мастерски. И отправил ему пьесу «Вишневый сад-2». Теперь задумался Сергей Иваныч, года два уже думает и ответа не дает. Ну и правильно, это же серьезный человек, при должности.

– Ну, а если совсем серьезно?

– Просто я помню другие времена. Когда-то можно было гордиться публикацией в толстом журнале – «Новом мире», предположим, или в «Знамени». Недалекие отсветы публикаций Солженицына, близкий свет романов Битова, Евгения Попова, восхитительной Татьяны Толстой, пируэты Аксенова «В поисках жанра», катаевские кружева в «Алмазном моем венце»… Я же все это помню, словно прорвало, золотая эпоха! И было это всего-то лет двадцать назад! А что сейчас? Напечататься рядом с Маканиным? Или рядом с мемуарами о чьем-то довоенном детстве, прости мя, Господи…

– Грустно, то есть…

– Не то слово, тоскливо. Пришло время клерков, увы. Покосились богатыри, в развалюшки превратились. Был когда-то Сергей Иваныч нормальным выпивающим мужичком, с которым и посмеяться можно было, и парой слов перекинуться о «другой прозе», и в перестройке участвовал как любой широко мыслящий демократ (может и медаль какую получил) – что же теперь? Мата боится как огня. Перестроился. Вроде бы навеки.

– Но где-то и понять можно?

– Где-то и можно, ответственность высокая. Считай, начальник литературной богадельни нынче дядя Серя с бабой Натой. У них там читатель наперечет, как в бою. Увидит какая-нибудь библиотекарша 88 лет слово «х..», вместо привычного культурного кода «Сталин-Достоевский-Ахматова», ну и… В общем, ничего личного, бизнес есть бизнес.

– Если уж о мате зашла речь, то как появилась пьеса «Вишневый сад-2»?

– Появилась она в ту пору, когда я активно постигал падонковские сайты: удав, обосру, литпром и так далее.

– На моем веку это первое любовное признание литератора 54 лет к сайтам падонков…

– О падонках я могу говорить долго — это потрясающая сверхэнергетика, это сверхнерв. Этот пласт осознанной НЕДОлитературы (а может ПОСТлитературы), который и сейчас остается многим ценнее литературы, — то есть того, что принято называть литературой. Это реально сильно, это блистательно, это самое настоящее народное творчество, коллективный гений, который отрезвляет тебя как душ, учит писать кратко и по существу.

– Ну и какой падонок Вам сказал – пора фигачить Палыча? Гнать с парохода современности, так сказать?

– Чехов, вообще, один из любимых моих писателей. Но это настоящая падонковская пьеса, там все на месте: и Фирс, и вотка, и ганджубас, и телки, и отсосы… В общем, я выложил ее на ресурсах и был мне ответ: «Тема …бли раскрыта, афтара реально прет». А вы знаете как трудно там избежать клейма: КГАМ, много букафф.

– В пьесе довольно много мата. Вы считаете, что мат в современной литературе не исчерпал свой художественный потенциал?

– Отвечу чужими мудрыми словами: удалось или не удалось? Бывает и мата на копейку, а коробит на рубль. А бывает наоборот. Вообще, в моей прозе мата как такового нет. Но если ты сподобился на «креатифф» как тут без мата? Главное, отточить его до соловьиной трели))).

– Случилось ли в русской литературе после вашего ухода из нее что-нибудь по-настоящему интересное?

– На моей памяти несколько случаев. Из тех, что постарше (которые начинали в эпоху Саши Соколова и Татьяны Толстой) я, будучи рецензентом в «Новом мире», был до слез тронут Михаилом Бутовым, его повестью «Памяти Севы, самоубийцы». Кстати, это единственное стоящее, что попало мне за два года работы в самотеке.

– Но тогда Вы еще активно печатались, я спросил: после ухода…

– Я бы отметил Михаила Елизарова. Я – слезливый человек. Если прошибает на слезы и ком в горле – классная вещь. Таковыми были «Ногти». Что сейчас происходит с Елизаровым? Боюсь загадывать, но мне кажется, что раннее признание многих портит. Елизарову бы посидеть еще пяток лет в подполье – он бы выдал еще пару крепчайших вещей, мне кажется. Вышел бы с хорошим непрошибаемым иммунитетом к деньгам и славе. Окажется нехорошо, если он мало был в злости. В годы застоя стаж зла и обреченности достигал и 15 лет, и 20, а иногда этот срок был пожизненный. Странно, но писателю шло на пользу.

– Елизаров – это все?

– Я плохой читатель. Обычно я проглядываю пару-тройку страниц по диагонали, чтобы понять: позволяет ли это себя читать? В 9 случаях из 10 это дежавю.

– И ни разу не ошиблись?

– Ни разу. А что тут удивительного? Старая истина: хорошего писателя видно в первом абзаце, его можно угадать в первой фразе!

– Вы скупой на похвалу однако…

– Это не я скупой, а время жадное на таланты. Из совсем молодых я бы почаще печатал талантливого Евгения Алехина. С одной стороны его физиологически наглые откровения вызывают в нежных душах омерзение, а с другой – он трогательный в своей наивности и неприкаянности, и потому – честный. А честным прощается многое.

– А как быть со стажем злости и обреченности? Не рано?

– Сдается мне, что ему уже хватило. У него порой нет элементарных 100 рублей на телефон и ест он одну картошку, судя по блогу.

– Что для вас обозначало сотрудничество со всякого рода желтыми, бульварными, эротическими изданиями, ну в общем, со всей той грязью, которую обыватель привычно называет порнографией?

– Как таковая порнография меня не греет. Но мне нравится, когда она – один из методов изображения жизни, с присущей веселой провокацией.

– Это та порнография, которая «хуже чем порнография»?

– Да, которая оскорбляет общество в самое сердце. Особенно это проявилось, кстати, даже не в преследовании веселой газеты «Еще», а в удушении другой газеты – «Мать». Перед авторами ее – Димой Быковым и Сашей Никоновым – до сих пор снимаю шляпу. Это их восхитительное творение! За преследование газеты взялся самолично тогдашний генпрокурор России! И было от чего обоср…ться. Она вся пестрела аршинными заголовками типа «Прогноз правительства: х…й тебе в ж…пу вместо укропу!» Вышел всего один номер, тираж газеты арестовали на корню. В общем, такая порнография по мне.

– Так значит не только деньги, но и миссия была?

– У порнографии (законной) всегда есть миссия. Если ты хочешь проверить общество на вшивость, проверь его на терпимость к законному порно. Там открываются такие древние табу, такой пещерный страх!

– Есть ли у вас какие-то творческие замыслы?

– Сейчас я пишу киносценарии, хорошо бы найти понимающего продюсера. Их прозаические варианты (киноповести) выложены на Litres.ru. Кому интересно, заходите почитать.

– Что бы Вы изменили в своей жизни, если бы могли вернуться в прошлое?

– Пожалуй, ничего. Разве, что с супругой сподобились бы еще на одного ребенка, троих мало. Есть внук, с которым вожусь от души, но хочется совсем маленького понянчить, который только начал гулить.

Беседовал Михаил Бойко

http://exlibris.ng.ru/2010-08-19/2_gareev.html