Фото с сайта lenta.ru

Лев Александрович Данилкин (р. 1874) – литературный критик. Окончил филологический факультет МГУ (1996) и аспирантуру (1998). Был шеф-редактором журнала Playboy. Ведет рубрику «Книги с…» в журнале «Афиша». Автор книг: «Парфянская стрела» (СПб., 2006), «Круговые объезды по кишкам нищего» (СПб., 2007), «Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова» (М., 2007). Переводчик книги Джулиана Барнса «Письма из Лондона».

Главной заслугой Льва Данилкина я считаю введение термина «хтонь», так точно передающего топкий хаос русской души и присущие ей архаичные качества. Кроме того, Данилкину принадлежат два образцовых, на мой взгляд, обзора текущей литературы – 2005 и 2006 годов.

– Лев, когда выйдет ваш обзор литературы 2007 года? Как он будет называться?

– Это ведь не дневник читателя и не годовой отчет для акционеров. Я усвоил, что высказываться следует только в том случае, если есть информационный повод. В 2005 году он был – Большой Взрыв, 50 романов вместо обычных 10–12, причем литературу можно было без особых натяжек представить как такую баховскую фугу, все части которой являлись вариациями друг друга: множество рифм, созвучий, лейтмотивов. В 2006 году с мелодиями было похуже, зато был опубликован один Супертекст, и уже из-за него следовало городить огород. В 2007 году мы заметили пару очень сильных текстов – «Матисс» Александра Иличевского, «Блуда и МУДО» Алексея Иванова – и не заметили еще несколько: «Румянцевский сквер» Евгения Войскунского, «Волшебный мел» Вероники Кунгурцевой, балабановский сценарий «Груза-200», «Игра свечей» Юрия Гуськова, «Дагги-Тиц» Владислава Крапивина. Вокруг любого из этих текстов, теоретически, можно было бы выстроить систему координат, но интуитивно понятно, что любая такая система была бы искусственной; а когда сам не веришь – неинтересно.

На самом деле, был один генеральный сюжет, идеальный для книжки такого рода. В России – впервые за много веков – появились излишки некоего товара, имеющего высокую рыночную стоимость: не пенька, не лес, не зерно, а «сто-за-баррель». Это крайне необычная и очень любопытная для культуры ситуация. Это не просто дикий капитализм (попадание в который стало сюжетом 90-х), новые социальные отношения, кризис старого типа семьи, энергия, выделяющаяся в ходе социального расслоения. Излишки товара означают излишки свободного времени, означают выход за пределы обыденной размеренной рабочей жизни, приключения, причем не обязательно, как обычно, связанные с переживанием бедности или национальных катастроф эпического масштаба. Деньги, процветание – смазка, плодотворная среда для некоторых типов литературы, для романа в частности.

– А как изменилась концентрация «хтони» в последнее время?

– «Хтонь» – конституирующий признак отечественной литературы для тех, кто расположен прислушиваться к гулу под ногами; это магма такая, иррациональная, формирующая идеологический ландшафт наверху. Вы вот смеетесь, а она концентрируется, еще как концентрируется; мой личный дозиметр зашкаливает.

– Ваши самые большие литературные разочарования за последнее время?

– Они касаются меня самого. Знаете, я точно понял, что моим именем не назовут улицу – не то что в Москве, даже в Переделкине, даже в моей родовой деревне Гавриловка в Тамбовской области. Я окончательно превратился из нано-Белинского, которым, при желании, мог себя воображать, – в анонимный фильтр. И это не только потому, что я не в состоянии составить страстную проблемную – или сухую аналитическую – статью по поводу прочитанного. Я бы очень хотел писать медленные, изысканные, черепашьи книжки про образ рассказчика в прозе Романа Сенчина, про связи «Матисса» Иличевского с предшествующей литературной традицией, про трансформацию жанра исторического романа у Алексея Иванова, но для этого надо сделать вид, что Ахиллес в этот момент перестал двигаться, что время остановилось, что ничего другого не происходит, что «Вани Житного», «Румянцевского сквера», «Великой мечты» нет, что они изначально менее значительны – а это не так. Событий стало слишком много, количество контента увеличивается экспоненциально, это факт не только литературы, но функционирования культуры вообще, это тема целых научных дисциплин, и поэтому некогда триумфально разъезжать на новых Гоголях и Достоевских, даже если знаешь, что твои прогнозы точно оправдаются. Я перестал верить в то, что последний по времени из «найденных» больших писателей – это окончательная версия, что никого лучше все равно не будет. Будет, и поэтому назову себя «фильтр». Это быстрая, неприглядная, несолидно выглядящая работа.

– А самое большое «открытие» в прошлом году?

– «Длинный хвост» Криса Андерсона и «Плоский мир» Томаса Фридмана.

– Не кажется ли вам, что сейчас общество нуждается в людях других профессий, а не писателях? Стоит ли вкладывать государственные средства в развитие литературы?

– Писатели здесь сами появляются – здесь климат благоприятный для их появления: зима девять месяцев в году, много насилия, много алкоголя, много, соответственно, историй. Теперь вот денег еще много.

Государственные деньги лучше было бы вкладывать в образование и вкус некоего персонифицированного Читателя, облеченного властью. Нанять ему, допустим, Жолковского в качестве дядьки, Пелевин чтоб ему рассказывал о романе идей, Лев Лосев – о поэзии. Было бы любопытно иметь рядом Ктулху такого рода – такая фигура продуктивна для культуры. Как Николай I, как Сталин. Ничем хорошим, правда, это обычно не заканчивалось, но сюжет, связанный с такого рода отношениями, – очень русский.

– А как с чувством усталости? Говорят, что изо дня в день крутить калейдоскоп современной прозы – это рано или поздно надоедает, и возникает желание уйти в литературоведение…

– Знаете, был такой критик английский, Сирил Конноли, и он заметил однажды: «Обозревать книги – это занятие на полный рабочий день, оплачиваемое по полставочному тарифу, в котором нет ничего гарантированного или определенного, кроме гарантии того, что рано или поздно ты превратишься в халтурщика». Все когда-нибудь ломаются, да, я знаю.

– Будете ли вы дальше работать в биографическом жанре? Если да, то кто герой вашей следующей книги?

– Я ведь странную биографию написал, биографию живого человека. Разница между живым и мертвым материалом существенна, это как историческая живопись и портрет. Мне-то интересен портрет: с диалогом, с особыми отношениями между тем, кто рисует, и моделью, с сюжетом, связанным с переживанием этой связи. Тут мало курьезной биографии, и даже загадки мало, тут нужно идти в контакт, какие-то свои вопросы разрешить, соблазнить или, наоборот, преодолеть отвращение; объект биографирования должен быть ключом для портретиста – к эпохе, к какой-то тайне его персональной, к смыслу искусства. Я бы очень хотел написать биографию одной женщины, своей ровесницы, которая оказалась чрезвычайно характерным образом переформатированной обстоятельствами времени, в которых она оказалась; по ее приключениям очень хорошо можно понять, что это была за эпоха. У Алена де Боттона такие книги хорошо получаются; боюсь, в России это покажется выдумкой, романом.

– Очень многие высоко оценили «фигуристый» (Андрей Немзер) слог «Человека с яйцом». Не воодушевило ли это вас попробовать силы в художественной прозе?

– «Фигуристый» в качестве предиката неплохо для женщины и так себе – для литератора. Думаю, если бы стиль какого-либо из ваших произведений, Михаил, обозначили как «фигуристый», это было бы очень хорошим признаком того, что вам никогда более не следует подводить курсор к иконке «майкрософт-ворд». Это ведь синоним таких слов, как «фразер», «пустослов», «балаболка»; и раз уж другие люди оценивают меня таким образом еще до того, как я что-нибудь выдумал, мне остается только заклеить себе рот скотчем.

– Литературная критика – это «дело вкуса»? Или есть какая-то методология?

– Вкус – это такая вещь, которая сильнее всего проявляется в его отсутствии; безвкусица любопытна. Понимаете, иногда нужно ткнуть пальцем в нечто очевидно чудовищное и сказать: «Я утверждаю, что это неописуемо хорошо» или «Профессионалы, очень ловко составившие этот пресс-релиз, на самом деле врут», взять на себя ответственность. Иначе превратишься в филологическую девушку, у которой вкус хороший, сформированный, но все, что не лезет в канон, кажется ей безвкусным и неприемлемым.

Алгоритм анализа текста на его «художественность» существует, но критику лучше не пользоваться им. Критику нужны не алгоритмы, а интуиция, это как шахматист, который играет «кончиками пальцев» – потому что количество вариантов того или иного хода слишком велико и не поддается прогнозу. Я не всегда знаю, почему именно «сыграл» так, а не иначе, почему «Матисс» Иличевского кажется мне гениальным романом, а рассказы – скукой смертной. Я не буду копаться в рассказах, чтобы объяснить себе и еще кому-то, почему они не удались.

– Вы согласны с тем, что литературное произведение – это текст плюс нетекстовые факторы?

– Помните кольриджевский «Кубла-хан» – а это, может быть, самое прекрасное стихотворение за всю историю человечества – как был написан? Кольридж занемог, у него был расстроен желудок, и выпил настойку опиума, забылся, увидел во сне «Кубла-хана», очнулся, стал записывать свою галлюцинацию, а потом вдруг к нему постучался человек, известный в истории мировой литературы как «обыватель из Порлока», и отвлек поэта, вывел его из транса – и поэма осталась оборвавшейся на середине. Вся эта «внетекстовая» история – с наркотиком, таинственным «обывателем», странным сомерсетским пейзажем, очень далеким от Монголии, – часть магии стихотворения; может быть, без нее «Кубла-хан» казался бы просто бессмысленным набором слов.

Это я к тому, что хотя, конечно, я всегда делаю вид, что меня интересует только текст и ничего больше, что мне все равно, кто автор, я помню про «Кубла-хана».

Тут важно не оставаться в неведении относительно внетекстовых факторов, а уметь их игнорировать. Я никому ничего не должен; впрочем, из всех правил, конечно, есть исключения.

– Вы эстет?

– Думаю, даже Оскар Уайльд ответил бы на вопрос, поставленный таким образом: «Конечно, нет, Михаил». Вы, я так понимаю, имеете в виду не просто, отдаю ли я предпочтение прекрасной вещи, если рядом с ней находится безобразная, но нечто большее – пристрастие к внешнему эффекту, к оглушительности, к особого рода шику, к «алле-гоп» – в ущерб идейной стороне, «слезинке ребенка»; короче говоря, еще один намек на «фигуристость», поправьте меня, если я ошибаюсь.

Эстет или не эстет, но уж во всяком случае, не тот критик, Белинского типа, о котором Розанов, кажется, говорил, что тот был эталонный русский-идейный-человек – мятущийся-верующий-отрекающийся и так далее. Проблема в том, что у меня нет идеологического иммунитета: если вы сейчас остроумно докажете, что Солнце вращается вокруг Земли, ну или что Оксана Робски – это наша Вирджиния Вульф, то я вам поверю. А вообще-то я больше всего ценю в текстах странное такое качество… его даже невозможно назвать, оно не существует в изолированном виде, только в связанном сочетании: «написать очень настоящую книгу». Честная, правдивая, апеллирующая к возвышенному, говорящая о том, что автор лучше, честнее, чем я, что он даже если и мерзок, то и мерзок он не так, как все, что он хороший человек на самом деле.

– Если бы вам был закрыт путь литературного критика, какую профессию вы бы выбрали?

– Пошел бы рецензии писать в журнал какой-нибудь толстый или газету специализированную. Когда у людей одна и та же проблема, им психологически легче вместе находиться.

Беседовал Михаил Бойко

http://exlibris.ng.ru/2008-04-24/2_danilkin.html