Фото Евгения Леонидова

Борис Лейбович Бланк (р. 1938) – художник, режиссер, актер. Окончил художественный факультет ВГИКа (1960). В кино дебютировал как художник-постановщик в 1964 году («Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен»). Художник более 80 спектаклей в России. Президент гильдии художников кино и телевидения России. Народный художник РФ (1992). Трижды лауреат премии «Ника». Как режиссер поставил фильмы «Кремлевские тайны XVI века» (1991), «Если бы знать» (1992), «Месть шута» (1992), «Карьера Артуро Уи. Новая версия» (1996), «Тайна жены и зверя» (1996), «Истинный дар» (1999), «Смерть Таирова» (2003).

Вот уж несколько месяцев в Государственном театре киноактера идет спектакль Бориса Бланка «Русский шансон» по пьесе Горького «На дне». Действие разворачивается в 1922 году – НЭП, временный возврат к капитализму…

– Борис Лейбович, почему вы так навязчиво экспериментируете с Горьким? До этого «Старик», теперь «Русский шансон»…

– Начнем с того, что Горький – выдающийся талант. Я воздерживаюсь от эпитетов «гениальный» или «великий», потому что сейчас так их приклеивают к кому попало. Я считаю, что в России есть два по-настоящему крупных драматурга – это Александр Островский и Максим Горький. Конечно, есть еще Гоголь, Сухово-Кобылин и, если всматриваться в тех, кто помельче, то оказывается, что они тоже интересны. Кому-то сложно сравнивать. Мне легко. Может быть, в силу моей ограниченности. Мой выбор: Шекспир, Островский, Горький и Брехт.

– По-моему, вы забыли Чехова…

– Ничего я не забыл! Чехов – это, может быть, самый крупный русский прозаик, но его драматургия так кокетлива, так жеманна… Вы задумывались, почему Чехова можно читать и так, и эдак? Все просто. Есть такие картины – называются «обманки». Когда кажется, что это не картина, а реальная вещь, к которой можно прикоснуться. А у Чехова пьесы-обманки. Постоянно кажется, что другие до чего-то не докопались, а ты-то докопаешься! Этого нет у Горького, зато у него есть все, что есть у Достоевского, у Островского, у Шекспира... Горький, будучи человеком исконно русским, опровергает всю лживость русской псевдофилософии. Он ставит чудовищные предельно заостренные вопросы. Он не обеляет героев. Он предъявляет претензии к ним и от себя лично.

– Мне кажется, что вы реагируете на миф о Горьком, сфабрикованный при его непосредственном участии. Какая русская исконность?! Это тщательно пестуемый им на протяжении жизни имидж. Для меня, например, Горький невыносимо пресен, несмотря на все его нарочитое ницшеанство...

– Никогда, никогда ничей имидж меня не волновал! Я человек темный в своей основе и знаю только себя и свои страсти. Если они совпадают со страстями Горького, то какое мне дело до его имиджа? Все, вы меня рассердили…

– Вы можете прямо сказать, что Горький - гений?

– Да. Прямо и с тремя восклицательными знаками!!!

– Но он же пишет без особых изысков.

– А вот это как раз миф, изобретенный, сформулированный и навязанный самим Горьким!

– А его участие в качестве актера в пьесах товарища Сталина?

– А помните у Кушнера замечательную фразу: «Времена не выбирают,/ в них живут и умирают…»? Попробовали бы вы жить во времена Ивана Грозного! Горький спасал людей, пытался спасти Бабеля. Да он был скован, но пытался. Для этого он говорил и подписывал все, что надо. Он понимал, с какой страшной машиной имеет дело. Говорил же Шостакович своим друзьям: «Не связывайтесь вы с этой кремлевской бандой! Бессмысленно». И подписывал письма.

Выбор, как правило, состоит не из двух путей, а из трех. Как в русской сказке. Народ давно понял, что нет выбора двузначного – между «да» и «нет». Есть еще дорога полумерная, дорога, где ты чем-то пожертвуешь, но что-то останешься. Да, у Горького не хватило мужества вступить в схватку с режимом, но попытки спасти писателей он предпринимал неоднократно. Знаете, сколько он писал писем! Как и Константин Симонов, которому предъявляют аналогичные обвинения.

– Вы были с Симоновым лично знакомы?

– Нет, но очень много его сын рассказывал – Алексей Симонов.

– Есть у вас свои критерии гениальности?

– Как определить, что является искусство, а что не является? Очень трудно. Мировое мещанство считает, что Достоевский гений, а я считаю, что он не художник, а свихнувшийся дьячок, истощенец духовный и физиологический… Я не хочу настаивать, просто мне так кажется. Это то, что я ощущаю. Поэтому, как доказать? Вот я скажу, что «На дне» – великое произведение. Что вы мне ответите? Вы скажите, что «На дне» – это сплошная дидактика, так ведь?.. Простите меня, но это дидактика страстей и взглядов, а это уже не дидактика, а борьба. Это мощнейшая борьба взглядов, страстей, судеб. Обратите внимание, что у Горького фактически нет ни одной некриминальной пьесы!

Как определить гениальность, я не могу сказать, потому что все, на что могу ответить, я отвечаю молниеносно. Искусство – это гармония искажений, а вот что такое гениальность? Это можно почувствовать только каким-то десятым чувством.

– Но не будете же вы отрицать, что считаете себя гением?

– Я гений, но я никогда не говорил, что я великий человек. Великий человек – это отстоявшийся гений.

Почему я считаю себя гением? Я снимаю уникальные фильмы, их очень многие не понимают. Это все мне давно известно. Но я сам во многом виноват. Я часто говорю, что не могу все скидывать на непонимание. По одной простой причине – я много недоделываю, работаю набросками, все мои фильмы – это наброски. Они не доведены до совершенства. Другое дело, что иной мой поступок, ошибка, несносность талантливей, чем все сносные произведения искусства.

Я никогда не создавал ни одного готового произведения. К сожалению, виноват в этом. Я каюсь, но я такой. Как только я хочу что-то довести до конца, то или выпью слишком много, или денег не хватает, или еще черт знает что… или лень. Потому что ужас моего творческого характера заключается в лени. Мне кажется, что я сделал работу, остались мелочи, ну и пошли эти мелочи, какое мне до них дело. А мелочи являются истинным искусством! Я не дотягиваю до истинного искусства, каюсь. Но я грандиозно его чувствую. И у меня нет неискусства. Критики меня не понимают – это правда. Но они чувствуют, что я не довожу ничего до конца. Они чувствуют несовершенства. Это я виноват. И мне скучно работать долго, я пытаюсь весь процесс творчества сделать быстрее. Иначе уходят мои страсти.

– В фильме «Если бы знать» вы перенесли действие пьесы Чехова в революционные годы, нагрузили арматуру «Трех сестер» грузиками, которых не было в замысле автора. В спектакле «Русский шансон» вы перенесли действие пьесы Горького «На дне» во времена НЭПа. Перенесение действие классический пьес в иной исторический контекст – это ваш творческий метод?

– Почему я люблю классику? Потому что люблю людей из классики. Я не люблю современных людей, они мне не интересны. Это некое месиво, где и то, и то, и то. Они мне скучны. Классика – это мощнейшая вещь. Но она вам никогда не простит, если через сто лет вы будете ставить ее впрямую.

Я всегда даю студентам задание: представьте, что та или иная сцена происходит совершенно в других условиях с сохранением текста и взаимоотношений. Самый простой пример – возьмите картину Иванова «Явление Христа народу». И замените фон этой картины – видами города Нью-Йорка. И больше ничего не меняйте. О чем будет картина? Это будет картина о современном сектантстве. Правда? Атмосфера, время и среда – они меняют все. Но, что происходит, когда ты меняешь среду и время? Все остается тем же самым, но кажется другим. И проступает то, что автор недоговорил или время не дало ему договорить. Так я задумался, почему доктор Чебутыкин из «Трех сестер» в этих экстремальных условиях несколько раз говорит: как я любил твою мать. Почему?

– Коллективное изнасилование гимназистами одной из сестер – это тоже ваша находка?

– Да. Классика тем и хороша, что она в любое время к месту, но для этого нужно создать условия – новую среду. Все говорят: это насилие над классикой. Я отвечаю, что насилия над классикой не может быть, она либо отторгнет, либо станет чем-то грандиозным. Потому что она удивительные тайны хранит в себе.

Нужно лишь дать ей выразить то, что в ней заложено, дать возможность раскрыться. В пьесе ощущается неудовлетворенность Ольги. Ведь у нее нет никакой личной жизни, одна школа, тетрадки… А шутка ли – неудовлетворенность? Ты хочешь, чтобы хоть что-то произошло в твоей жизни. Так родилась сцена коллективного изнасилования.

– Для вас «Три сестры» – это просто материал?

– Только не материал, а поле. Мне эта пьеса не нравится, она мне принципиально не нравится. Но мне понравились возможности, которые она предоставляет.

– Вы ощущаете родство вашего метода с методом Владимира Сорокина?

– Нет, но Владимиром Сорокиным я восхищаюсь. Я не многих современных писателей читал, потому что читать мне трудно, я бы даже сказал тоскливо. Читал недавно Андрея Геласимова – чуть со скуки не помер. Есть много хороших писателей – Александр Кабаков, Евгений Попов, Владимир Маканин – но они все барахтаются в этом болоте. А Сорокин не имеет к этому болоту никакого отношения. Он не внутри болота, а они все внутри болота, иногда даже я внутри болота. «Норма» – восхитительна. Я даже «День опричника» побоялся читать, а вдруг это хуже?

– Чем вам не нравится слово «духовность»?

– У нас все затасканное превращается в антипод. У нас удивительные люди – они умудряются любое слово довести до состояния, когда от него начинает мутить.

Беседовал Михаил Бойко

http://exlibris.ng.ru/2009-11-19/6_blank.html