Лев Александрович Аннинский (наст. фамилия Иванов-Аннинский) – литературный критик, культуролог. Родился в 1934 году в Ростове-на-Дону. Окончил филологический факультет МГУ (1956). Работал в «Литературной газете», Институте конкретных социологических исследований АН СССР, в журналах «Знамя», «Дружба народов» (с 1993 года – член редколлегии), «Литературное обозрение», «Родина».

Лев Аннинский – автор трех десятков книг, среди которых капитальные исследования творчества Николая Островского, Николая Лескова, Льва Толстого, Василия Шукшина, Георгия Владимова. Не так давно к ним добавилась еще одна – «Родная нетовщина». В ней критик сравнивает современный литературный ландшафт с долиной гейзеров, погребенной под селевой грязью…

– Лев Александрович, судя по содержанию, в вашу новую книгу вошли ранее публиковавшиеся тексты…

– Да, все статьи, включенные в сборник, уже выходили – в подавляющем большинстве случаев в качестве предисловий. Дело в том, что я не люблю рецензировать вышедшие издания. Зато с огромным удовольствием пишу предисловия.

– Почему?

– Потому что критику сегодня никто не читает. А та, которую читают, так сомнительна по прицелу и сверхзадаче, так похожа на междусобойчик, что я участвовать в ней не могу. Иное дело предисловие. В этом случае текст, о котором я пишу, тут же, под этой же обложкой. И читатель может судить, из чего я исхожу и на чем основываюсь.

Заметьте, при этом я никогда никого не «ругаю». Даже в статье «Песнь пепси в утробе поколения, которое, смеясь, рассталось со своим будущим» я ни о Викторе Ерофееве, ни о Владимире Сорокине, ни о Викторе Пелевине не сказал ни одного дурного слова. Я считаю, что они пишут, как умеют, но это эпоха такая, когда все ценности спускаются в унитаз. Я оцениваю не то, как писатель справился с творческой задачей, а что означает сам факт появления данной книги в нашей культурной реальности.

Меня интересуют те, с кем я могу всерьез спорить. Я очень часто не разделяю позиций авторов, о которых пишу. Но если я вижу, что тот или иной литератор просто хочет о себе заявить, то пусть заявляет – это его дело, не мое.

– К мнению кого из коллег-критиков вы прислушиваетесь?

– Конечно. Есть замечательные критики. Могу назвать Аллу Марченко, Станислава Рассадина, Игоря Виноградова, Ирину Роднянскую, Игоря Золотусского, которые великолепно пишут, продолжают следить за литературным процессом. Они не участвуют в «ярмарке тщеславия», а озвучивают свои внутренние монологи и обозначают свою позицию, в том числе в отношении классики – русской и советской. Скажем, не так давно вышла книга Аллы Марченко «Анализ стихотворения на уроке: Книга для учителя». Так вот, это не просто педагогическое пособие. Это анализ болевых точек русской лирики от Пушкина и Батюшкова до наших дней.

Другое дело – Немзер, когда он пишет о том, что идет мимо рта в толстых журналах, и кривится, что читать это невозможно. Если так, то зачем писать об этом? Зачем зазывать читателя туда, где тебе было скучно? А вот когда Немзер производит филологический анализ тех или иных текстов, я читаю его с восхищением. Это настоящее традиционное литературоведение, которое служит теперешнему состоянию умов. Другой великолепный филолог – Саша Архангельский. Этим двум младшим коллегам я многим обязан. Мне-то ученым не подфартило стать.

– Как вы думаете, может ли литературная критика вновь стать актуальной?

– Может, если в обществе возродится привычка к крупным дискуссиям. Раньше в центре литературной критики были действительно важные проблемы: споры западников и славянофилов, альтернативные пути развития России, перспективы советской власти, фашизма, социализма, капитализма. А все остальное – кто как написал, сколько на этом заработал и так далее – было второстепенно. Сейчас же настоящие духовные проблемы не обсуждаются или обсуждаются в сугубо религиозных понятиях (но это отдельная делянка), а на литературных подмостках бурлит всякая шелупонь. Оттого я сам с куда большим интересом читаю философов, политологов, социологов, чем писателей.

– Видите ли вы признаки нормализации ситуации в литературе?

– Мне кажется, что сейчас люди снова потянулись к серьезному чтению. Пятнадцать лет был праздник самовыражения, все хотели как-то привлечь внимание: кто наголо раздевался, демонстрируя детородные органы, кто испражнялся, кто совокуплялся. Но этот обезьянник рано или поздно закончится. Все ведь у нас идет по синусоиде. Я думаю, что слово никуда не денется. Не в том смысле, что сменится эпоха и слово «окончательно восторжествует». Ничего окончательного не бывает ни в природе, ни в истории, ни в космосе. Есть лишь ступени на пути к истине, а истина неисчерпаема, как само бытие. Но слово, я убежден, – это самая емкая форма фиксации духа. Отнюдь не жест, не оплеуха, не мазок краски. Конечно, и в красках тоже может запечатлеваться дух, но только если слово помогает. Есть времена, когда слово становится главным. А потом его снова теснят. Даже не теснят, а пожирают, пока ничего не останется. А потом смотришь – люди снова что-то написали.

– Есть ли какой-то потенциал у толстых журналов или их ожидает более-менее продолжительная агония?

– Я работал в толстых журналах и работаю. Я не думаю, что это трибуна, с которой я могу сейчас обратиться к читателям и буду услышан. Но если кто-то следит за моими публикациями, то он следит за ними по толстому литературному журналу «Дружба народов» или по историческому журналу «Родина», в которых я печатаюсь – в каждом номере на протяжении пятнадцати лет.

– Стоит ли реанимировать толстые журналы путем внешней подпитки?

– Не поможет. Подпитку сделаешь, она закончится через полгода, и опять надо денег искать. Захотят люди читать – разыщут журнал. Подпитывать бесполезно, люди должны сами созреть. Хотя я очень хочу, чтобы журнал, в котором я работаю, продолжал дышать, пусть даже полумертвый.

– Лев Данилкин считает, что критик в современных условиях обречен играть роль фильтра. Вы согласны с этим?

– Копаться в навозе и выискивать жемчуг? Фильтр всю грязь на себя собирает. Вот пусть Лев Данилкин этим и занимается. Если его печень выдерживает, я не возражаю. Я никогда в литературном навозе не копался. Просто если я видел, что что-то могу истолковать, я это истолковывал. А когда мне говорили: «Позвольте, но в этом произведении этого нет!» Я отвечал: «Теперь – есть».

– Ирина Роднянская когда-то сказала, что критики делятся на две категории. К первой относятся те, кто…

– …пишет о самом себе…

– Нет, те, кто «приникает» к тексту. А ко второй категории – те, кто пишет «по поводу». Вас она назвала самым ярким примером критика, относящегося ко второй категории. Вы с этим согласны?

– Кажется, она еще говорила, что только Лесковым и Львом Толстым я по-настоящему «заразился»?

– Да.

– Что ж, доля справедливости есть во всех высказываниях Ирины Бенционовны. Она – одна из самых проницательных моих коллег.

– А если бы вас попросили классифицировать критиков, по какому критерию вы бы это сделали?

– Я думаю, что есть критики-систематики. Например, Игорь Виноградов. Я тоже к систематикам отношусь, но во мне слишком много ерничества, еврейского скепсиса (я же наполовину еврей и только наполовину казак). Я во все эти душеспасительные системы не верю, хотя занимаюсь ими по складу характера. Мне нужно, чтобы все друг другу соответствовало. Я считаю, что для того, чтобы отходить от закономерности, надо ее очень хорошо усвоить. И чтобы играть с правилами – нужно их очень хорошо знать. У меня систематика на дне души. А, к примеру, Алла Марченко – не систематик. Это критик-чувствилище, там изумительный дар сопереживания. Ну и, конечно, возможна классификация по шкале патриоты – либералы.

– Помнится, Захар Прилепин сетовал, что о нем не написал, кажется, только один литературный критик – вы. В самом деле, почему?

– Дождется. Допросится. Я не знаю, почему многие так хотят, чтобы я о них написал. Они ведь не ждут, что я похвалю. Володя Бондаренко как-то заметил, что люди, про которых я написал, идут и улыбаются отрезанными головами. Правильно, наверное. Захар Прилепин – парень с головой.

– Если бы вас попросили периодизировать постсоветскую литературу, по какому критерию вы бы это сделали?

– Я бы выделил четыре периода. Они у меня совпадают с разделами в книге «Родная нетовщина». Первый период – «Чаемая печаль», то есть прощание с советской эпохой. Второй – «Песнь пепси», когда все радовались, что можно вопить любую чушь. Третий – «Немертвые души», то есть попытки осознать заново общую ситуацию. Четвертый период у меня называется «Третьим будешь?» – имеется в виду Рим, а подразумеваются попытки вписать русскую культуру в мировой контекст. Заново. В новый контекст.

Периодизацию я делаю не по тому, какие книги вышли, а по тому, какие поколения сменились. У меня есть своя теория на этот счет. Я считаю, что поколения сменяются через 12–13 лет. Дело в том, что женщины обычно рождают в возрасте двадцати пяти лет, но всегда между поколениями отцов и детей вклиниваются младшие братья. Поэтому нужно делить пополам. Получается двенадцать-тринадцать лет. Каждые двенадцать-тринадцать лет подросшие молодые люди маркируются на каком-то событии.

– Вы согласны с тем, что литературное произведение – это только текст?

– Ни в коем случае. Это непременно и контекст. Биография автора. Реакция людей на появление текста. Литературная величина необязательно пропорциональна качеству текста. Мне в свое время предложили написать книгу о Николае Островском. Без изучения биографии Островского и истории внедрения его книги в читательские массы я бы вообще ничего не написал.

– Значит, те критики, которые говорят, что исходят из текста и только из текста, обольщаются?

– Обольщаются не только они, я тоже часто обольщаюсь. Ну, вот, мы отталкиваемся от текста, но куда-то же мы приходим? Приходим туда, где готовы оказаться. Я могу отталкиваться от текста, а могу – от антитекста, могу даже – от отсутствия текста. Как захочу. Хотят исходить только из текста – ради бога. Как я могу это им запретить, если они даже слово «текст» пишут с большой буквы?!

– А вы согласны с тем, что «критика – это критики»?

– Это часть правды. Без критиков критики вообще не может быть. Но критики – это не вся критика. Вся критика – это критики плюс их взаимодействие плюс реакция на их взаимодействие, реакция авторов текстов, издателей, читателей и т.д.

– Как вы думаете, какая среда оптимальна для формирования критика?

– Не столько среда оптимальна, сколько пятница. Любая среда годится, нужно лишь уметь из любого урона делать прибыток.

– Могли бы охарактеризовать такое направление в современной прозе, как «новый реализм»?

– Новый реализм интересен. Потому что важнее не то, что человек сочиняет, а то, как он живет. Не случайно сегодня популярны Алексей Варламов и Дмитрий Быков, авторы биографий из серии «ЖЗЛ».

– Разве «новый реализм» – это не отечественная модификация импортированного жанра non-fiction?

– У нас все жанры импортированные. Мы родились на скрещении путей: у нас греческая вера, европейские мечтания, азиатская плоть. Подумаешь, импортированный жанр! Если человек талантлив, он и с импортированным жанром сотворит такое, что это станет нашим. А если человек бездарен, что бы он ни выдумал – все будет неинтересным.

– А что вы можете сказать про «метафизический реализм»?

Беседовал Михаил Бойко

http://exlibris.ng.ru/2008-04-03/2_anninsky.html