Анна Юрьевна Козлова (р. 1981) – писатель. Внучка писателя, дочь писателя, жена писателя. Окончила журфак МГУ. Автор книг «Плакса» (М., 2005), «Общество смелых» (М., 2005), «Превед победителю» (СПб., 2006).

Анну Козлову называют «лидером ультрашоковой литературы». Действительно, мало кто может сравниться с ней в изображении «психопатологии обыденной жизни». Скоро выходит новая книга Козловой «Люди с чистой совестью».

– Анна, о чем ваша новая книга? Хочется услышать авторскую аннотацию…

– Вообще в любой книге есть сюжет – образование грубое и неизменное: тетка какая-то с утра встала, покормила кота, допила вино из холодильника и пошла на улицу и так далее. А еще есть текст. Рассказать сюжет можно, рассказать текст – нет. Сейчас появилось очень четкое деление на литературу, где есть герой, человек, и литературу, где есть проблема. Какая-нибудь надуманная проблема современности. Нефтяная труба, кокаиновые деньги, заговор фармацевтов. Я никаких проблем современности не вижу, я вижу конкретную проблему современных людей, которые не живут, а мучаются. И меня постоянно обвиняют в том, что я расковыриваю герпес на губах цветущих девушек и пишу мерзость ради нее самой. А это не так. Я пишу о том, что жизнь девальвирована до мерзости, потому что вся эта гламурная аскеза, вся эта пластмассовая красота, фитнес-клуб и секс раз в год по обещанию и есть самая настоящая мерзость. Вот, пожалуйста, авторская аннотация.

– Как рождаются сюжеты ваших романов? Утрированная калька с действительности?..

– А чего, так сказать, хотелось бы? Мучительного надрыва, бурления идей? Да нет идей-то в повседневности, не бурлят они в метро, пока едешь, отгородившись плеером в офис. Не ощущается надрыва и во время бизнес-ланча – и это, конечно, ужасно. Потому что каждое утро, каждый вечер, каждый телефонный звонок, каждая фраза в курилке на работе – отличное начало неплохого романа. Почему этот роман не появляется – другой вопрос. И касается он не паразитирования на действительности, все на ней, в конце концов, паразитируют, а того, что действительность давно никому не интересна: ни читателю, ни писателю. Люди живут с отчетливым желанием, чтобы их жизнь прошла побыстрее.

– Кого из литературных критиков вы цените? Неужели одного Льва Данилкина?

– А что, есть кто-то еще? Дело не в том, что я с каким-то особенным пиететом отношусь ко Льву Данилкину, а в том, что он наиболее соответствует современному литпроцессу. Вышла книга – Данилкин обстебал ее в присущей ему манере. Все, кому надо, посмеялись – и забыли. Вышла следующая книга – та же история. И еще, и еще, до бесконечности. Мне совершенно непонятно, как можно через два месяца после выхода книги публиковать в каком-нибудь толстом журнале статью уважаемой Аллы Латыниной с обстоятельным разбором текста. Да этого текста уже не существует, о чем вообще речь? Сейчас книжный рынок настолько переполнен, что каждый день появляется две-три очень качественные книги. Какие текстовые и контекстуальные нюансы могут в такой ситуации оцениваться? В чем смысл академической критики сегодня? Это все равно как если вас поставили принимать роды у сотни тысяч кошек, и вы, вместо того чтобы бросать котят в корзину, начинаете с каждым сюсюкать. Вполне возможно, какой-нибудь котенок понравится вам больше других, но за то время, что вы с ним ласкались, народится куча новых котят, и ваш выбор станет просто неактуальным.

– Почему вы оставили стезю литературного критика? Кажется, ни один из литературных фетишей не мог устоять перед вашим натиском…

– Моя краткая критическая карьера пришлась на несколько другое время. В конце 90-х еще можно было делать экстравагантные жесты и развенчивать общественные идеалы. Сейчас просто нечего развенчивать. Нет общественных идеалов, есть бизнес-проекты. И все это прекрасно понимают. Как можно на полном серьезе обрушиться, скажем, на Сергея Минаева? Доказывать, плюясь чернилами, что его книги не имеют отношения к великой русской литературе – наследию Достоевского и Льва Толстого? Минаев и не скрывает, что никакого отношения к литературе не имеет, он просто подмазывает в указанном ему месте машину по зарабатыванию денег. Все так убийственно прозрачно, что даже стыдно об этом говорить. Поэтому я и считаю, что никакая литературная критика сегодня не может выходить за рамки емкого обмена репликами в супермаркете: «А что это за сыр, вы не пробовали?» – «Да ничего так, возьмите, попробуйте». А все, что за рамками этого разговора, – война с ветряными мельницами, критика денег. Что их критиковать? Кто-то из окружения поздней Ахматовой – то ли Найман, то ли Ардов, не помню, – сказал: «Мы хоть тут все застрелимся, но стихи Маяковского посвящены Лиле Брик». Вот и с деньгами так же. Мы хоть тут все застрелимся, визжа о великой русской литературе, а деньги будут воспроизводить сами себя.

– То, что вы пишете, – это женская проза?

– Это какой-то безысходный, навязчивый вопрос. Коли уж его так часто и так упорно задают, почему никто не потрудится составить классификацию женской прозы? Свод характерных особенностей, на основании которых прозу можно считать женской или неженской. Я честно отвечаю – я не знаю. Но если кто-то вдруг докажет, что моя проза – классический образчик женской, я не буду протестовать. Пока же я вижу обычный шовинистический маразм – вроде ты женщина, так и рядись в кокошник. Но это не обидно, а почетно. Уровень прозы, написанной женщинами в ХХ веке, настолько высок, что не только я, но, полагаю, любой носящий штаны по праву мечтал бы хоть немного ему соответствовать. Встать в один ряд с Эльфридой Елинек, с Сильвией Плат, с Патрицией Данкер, Дорис Лессинг, Людмилой Петрушевской, Ниной Горлановой, Еленой Токаревой и Машей Арбатовой – боже, какое счастье!

– Вы верите в сверхзадачу литературы? Или тяга к литературе у вас наследственная?

– По наследству передается только тяга к алкоголю. Конечно, я верю в сверхзадачу литературы. Я обожаю литературу и все ее производные, включая даже литературщину. Книга или просто один маленький рассказ способны полностью изменить сознание человека, заставить его думать о таких материях, о каких он раньше и не подозревал. Разве можно это недооценивать?

– Я так и не пойму, вы ненавидите мужчин или любите их?

– Я никогда не относилась к тому типу женщин, которые ходят под ручку с подружкой и липко секретничают. Сейчас, правда, хождение под ручку трансформировалось в бездумное копирование образа жизни Кэрри Брэдшоу. Почему-то наивысшим удовольствием в жизни женщины считается ерзать на стрингах в кафе, в компании других женщин, до одури обсуждая гендерные проблемы. Я считаю, что это ненормально, вернее, этим можно заниматься только от полнейшей безысходности. Для женщины нормально проводить время с мужчинами и стремиться к мужчинам, и чем больше вокруг мужчин, тем лучше. Потому что в мужском обществе женщина вырастает как полноценная, интригующая личность, а не бессмысленная «половинка» для уборки помещений. Это легко проверить на примере дочерей, воспитанных отцами. Вырастая, они просто не имеют конкуренток среди ровесниц из так называемых полных семей – ни в интеллектуальном плане, ни в умении обольщать. Эти женщины с детства привыкают к тому, что их обожают, что они самые красивые и самые любимые, у них нет проблем с заниженной самооценкой, а любой психолог вам скажет, что окружающие относятся к нам так, как мы сами к себе относимся.

Я не то что люблю мужчин, я просто с ума по ним схожу. С женщинами в последнее время мне все сложнее общаться. У меня такое ощущение, что не осталось ни одной нормальной сплетницы, ни одной шлюхи – вокруг какие-то непонятные существа, бездарно косящие под мужиков. Они воображают себя индийским слоном, у которого на каждом ухе – по ребенку, на загривке – капризная мама и каждый день тяжелая работа, и еще гордятся, дескать, какие мы сильные! Уважайте нас! Относитесь к нам как к равным! А знаете, как мужчины относятся к равным? Если не знаете, посетите колонию строгого режима.

Это какой-то глобальный исход женственности из мира, а мир без женственности мне не нравится. Потому что это уже не мир, а какое-то пространство офиса, где все бесполы. 24 часа бегают по этажам с бумажками, потом едут в свои норки, ужинают и плачут в постельках от того, что никому на хрен не нужны на всей Земле, по обе стороны экватора.

– Вы гламурный или антигламурный персонаж?

– Я стараюсь не оценивать себя в этих категориях. В сущности, гламур и антигламур – это две формы одного и того же психического расстройства. Когда придаешь вещам некий тотальный смысл, в реальности выходит, что они никакого смысла уже не имеют. Однажды я прочитала в какой-то светской хронике, что Виктория Бекхэм разнашивает свои туфли за десять тысяч евро, напяливая их на толстые шерстяные носки. Достаточно просто вообразить эту женщину, сидящую на кровати и, чертыхаясь, впихивающую лапу в маленький шедевр обувного искусства, над которым, любовно сталкиваясь лбами, колдовали Дольче и Габбана, и все становится понятно.

– Вы – стерва?

– Нет, конечно. И к стервам отношусь с большой жалостью. Они жалкие создания, заковавшиеся в броню из нанесенных обид и мстящие тем, кто слабее. Потому что тот, кто любит, заведомо слабее. Стерва – дезертир и перебежчик. Сначала она решила играть с мужчинами по их правилам, получила по пятачку, уползла скуля в свой пахнущий шоколадками альков, навела там красоту и снова вышла, так сказать, на поле. Но теперь уже сладкой сексуальной кошечкой. И гадит. Довольно, надо заметить, примитивно – в те моменты, когда парень оказывается в метафизическом смысле без трусов. Зачем, спрашивается? Чтобы счет сравнять? Но это глупо. Глупо стремиться к равенству, когда можно быть выше.

Стервы обычно стоят на таком постулате, что все мужики – уроды и нет никакой любви. А она при этом есть. У меня растет сын, ему скоро будет два года. Однажды, заигравшись или просто от переизбытка чувств, он ударил меня по лицу. А я сказала ему, что маме больно, что мама – такой же человек, как и он, что нельзя человека бить по лицу. И самое поразительное, что он все понял. И, клянусь, ни разу больше не покушался. Возникает вопрос: если двухлетнему мальчику можно объяснить, что нельзя дубасить маму, почему нельзя донести свои пожелания до мальчика, скажем, тридцатилетнего? Речь идет, естественно, не о рукоприкладстве, а о тех банальных, но вечных претензиях к мужчинам, которым женщины посвящают чуть ли не романы. Очевидно, потому что со своими претензиями женщины крайне редко обращаются к их источнику, то есть мужчине. Считается приличнее напиться у подружки, восклицая: «да он!», «да я!», «да я ему!» – чем произнести эту ужасную, западную фразу: «Давай поговорим». А надо учиться говорить. Важнее этого искусства, по крайней мере в личной жизни, нет. Стервы рождаются от матери-боли и отца-немоты. Когда женщина умеет формулировать свои требования, у нее отпадает потребность унижать.

– Почему вы не печатаетесь в толстых журналах? Это принципиально?

– А зачем? Двенадцать тысяч рублей за роман для меня погоды не сделают, а входить ради этих двенадцати тысяч в полупоклонный контакт с каким-нибудь всеми безумно уважаемым главотделом прозы просто неуместно. Я знаю, например, что в том же «Знамени» не приемлют мат, ну, и просто абсурдом было бы нести им новый роман. У меня там мат, я считаю, что он оправдан, и я не собираюсь менять свое мнение из-за того, что кто-то до сих пор падает в обморок, услышав слово, за которое мама в детстве давала по губам. Я смею надеяться, что мою книгу (какая бы ужасная я ни была) с большим удовольствием рассмотрят по крайней мере два крупных издательства, и речь пойдет не о двенадцати тысячах, а о более ощутимых суммах. Может быть, это мерзко, но я свято уверена в том, что все наши идеи обнаруживаются в реальной жизни только купюрами. Ты стоишь столько, сколько ты стоишь. И нет такого человека, это, блин, показывает весь Голливуд, который был бы гениален, выдавал великие тексты и умер беден и неизвестен. Если гениален, значит, просияет. Все пишется на пленку.

А если не пишется, значит – это рассказ Лимонова «Илистые рыбы», и про журнал, и про редактуру, и вообще – читайте этот рассказ.

Беседовал Михаил Бойко

http://exlibris.ng.ru/2008-03-06/2_kozlova.html