Фабиан Перез. Женский образ

Критический минимум русского сознания

Примерно год назад в «Литературной России» была опубликована беседа с профессором философского факультета МГУ Фёдором Гиренком под названием «Удовольствие мыслить иначе». В ней автор «Метафизики пата» и «Пато-логии русского ума» высказал свою излюбленную  мысль: «Русская литература всегда казалась мне странной. У всех она просто литература. У нас она ещё и философия. В ней, как в сундуке, хранится наше сознание. Наши философы – это писатели, а литература – это критический минимум русского сознания»  («ЛР», 2006, № 19). Судя по корреспонденции нашей газеты, многие читатели восприняли это высказывание буквально и полезли в энциклопедические словари за определениями «литературы» и «философии», чтобы поймать «крамольника» на слове. В самом деле, философия – это философия: Бердяев, Розанов, Лосский; а литература – это литература: Толстой, Достоевский, Платонов…

Пожалуй, к этому разговору стоит вернуться. Гиренок  ни в коем случае не отрицает за философией права на одной ей свойственный язык и одной ей присущие методы исследования. Он лишь высказывает мысль,  что русский философ играет роль переводчика с русского литературного языка на универсалистский язык европейской философии. Именно так воспринимали себя философы Серебряного века, чем отчасти объясняется органичный характер их мышления и особое положение в русской философии. Дело обстоит так, что всякая новая русская мысль о мире рождается в художественных образах, а не в философских терминах. Попытки же творить с оглядкой на философию, пусть даже чистосердечно заимствованную, порождают литературные курьёзы, вроде «Русских ночей» Владимира Одоевского или «Крейцеровой сонаты» Льва Толстого. Кто сегодня перечитывает Одоевского и смакует его эклектичную натурфилософию? И какое место в русской культуре занимает Лев Толстой как пересказчик Шопенгауэра?

Русская философия, будучи оторванной от своих литературных корней, была бы обречена на вырождение и угасание. Европейская же философия могла бы развиваться и плодоносить даже в том случае, если бы европейская литература не оказывала на нее никакого влияния. Можно даже обобщить: русская философия самобытна ровно настолько, насколько вторична по отношению к русской литературе.

Кривое зеркало жизни

Первым обвинил русскую литературу во всех российских бедах Василий Розанов. Этот стихийный и противоречивый ум имел в виду, что русская литература привела к расторжению «идеального» и «животного», которое внесло в наши идеи безжизненность, бессочность и бескровность, заменило  наши кровные мысли фикциями. Пока мы поклонялись пустоте, жизнь мутнела и дегенерировала. «Россию убила литература», – сделал вывод Розанов.

Безжалостной критике подверг русскую литературу  последний крупный мыслитель славянофильского обжига Иван Солоневич (1891-1953), считавший всякую литературу «кривым зеркалом жизни». В «Белой империи» Солоневич утверждал: «Методологическая ошибка построения теории русской души заключается по преимуществу в том, что эта душа изучалась не по фактам русской жизни, а по образам русской литературы. Соблазн был тем более велик, что именно в литературе Россия за последнее время заняла безусловно первое, вне всякой конкуренции место среди всех народов мира. Литература казалась самым глубоким и самым ярким отражением русской души. Князья Мышкины, Раскольниковы, Карамазовы Достоевского, «лишни люди» Чехова, босяки Горького явились типичным олицетворением русской души. Такое скромное соображение, что на Обломовых, идиотах, лишних людях и босяках империю построить нельзя, – никому в голову не приходило. Остались без всякого литературного отражения именно те люди, которые эту империю всё-таки построили. Из внимания литературоведов и писателей совершенно выпал такой пустячок, как одна шестая часть земной суши. Но ведь не Обломовы же в самом деле исследовали Амур, не идиоты писали Свод Законов Российской Империи, и никак не лишние люди пахали эту гигантскую территорию».

Напротив, наиболее характерными свойствами русской души Солоневич, вслед за  Николаем Костомаровым, считал «стремление к воплощению государственного тела» и «практический материальный характер, которым вообще отличается сущность русской истории».

Солоневич и Розенберг

Кажется, нет такой остроты, которой бы Солоневич не отпустил в «Белой империи» и «Народной монархии» в адрес главного нацистского идеолога и рейхсминистра по делам восточных территорий Альфреда Розенберга. Как ни странно это звучит, но Солоневич упрекал Розенберга в том, что тот «по своему образованию был типичным русским интеллигентом, по-русски говорил не хуже нас с вами и русскую литературу знал лучше, чем знаем мы».

В чем же заключалась вина Розенберга? А в том, что он сделал из русской литературы логически правильные выводы, которые… и привели его на виселицу.

Розенберг действительно был большим знатоком русской литературы. В «Мифе XX века» (1929) он писал: «Достоевский – это увеличительное стекло русской души: через его личность можно понять всю Россию в её трудном для объяснения многообразии. И в самом деле, выводы, которые он делает из своей веры, так же показательны, как его размышления  при оценке состояния русской души. Он заметил, что идея страдания тесно связана с движением к потере индивидуальности и раболепию…». Что интересно, главной дегенеративной чертой Достоевского и его героев нацистский идеолог считал болезненный «психологизм», который, по его мнению, является «следствием не сильной души, а полной противоположностью этому, знаком уродства души. Как раненый постоянно ощупывает свою рану, так душевнобольной исследует свое внутреннее состояние…».

Насколько мне известно, концепция Солоневича не получила ни одного серьёзного возражения. Так неужели русская литература является «кривым зеркалом жизни» и одной из причин русских несчастий?

Два русофоба

Легко заметить, что в рассуждениях Солоневича содержится логическая неувязка. Фёдор Михайлович Достоевский в своем «Дневнике» утверждал, что существует исконная русская потребность в страдании, в беспрерывном страдании во всем, даже радости, что в страдании, таким образом, заключается сущность русской нравственности. Розенберг отсюда сделал вывод, что все русские – мазохисты, душевнобольные и дегенераты. Гитлер повёлся. Немецкий генералитет тоже повёлся. Русская литература внушила врагу заведомо ложные представления. Не следует ли отсюда прямо противоположный вывод, что «Россию спасла литература»?

Конечно, маловероятно, чтобы все русские писатели участвовали в заговоре с целью стратегической дезинформации потенциальных врагов России. Так, может быть, не хорошее знание русской литературы довело Розенберга до виселицы, а её неверная интерпретация?

Розенберг, в сущности, вычитывал у Достоевского только то, что соответствовало его предубеждениям. Не русская литература, а именно нацистская идеология явилась в данном случае «кривым зеркалом»… Розенберг ухватился за слова Достоевского о русской потребности в страдании. Для него это было симптомом духовного недуга, расовой неполноценности, последствием трёхсотлетнего рабства. Что неопровержимей такой логики: русские любят страдания, – стало быть, ждут нордических господ-администраторов?..

Но что происходит с доверием Розенберга к Достоевскому, как только речь заходит о политических пророчествах последнего: о панславянском православном государстве, о будущем России, не сказавшей ещё своего слова, но которой предстоит вывести заблудшие народы Запада на новый, спасительный путь? Розенберг кивает и, как чуткий психиатр, заносит в русскую «историю болезни» ещё один диагноз:  мания величия.

А ведь был у России еще один заклятый недоброжелатель, способный дать фору самому Розенбергу. Маркиз Астольф де Кюстин. Так тот был поумнее.  Перечислив, кажется, все действительные и мнимые российские «скотства», он сделал закономерный вывод: «русский народ ни на что не способен…». Обычно цитату обрывают на этом месте: и так всё ясно. Но мы всё-таки ее продолжим: «русский народ ни на что не способен, кроме…ПОКОРЕНИЯ МИРА».

Как же это так получается, «грязное от природы население», забитое настолько, что «осмеливается смеяться только глазами», и вдруг «покорение мира»? Может быть, французы – это «население, от природы лишенное логического мышления»?

Да бог с ними французами, как быть с русской потребностью в страдании во всем, даже в радости? Мог ли, в самом деле, народ-мазохист, народ-эпилептик построить одну из величайших империй на исторической памяти человечества?

А почему собственно нет?

Насмешка русского мазохизма

«Сколько насмешки кроется в мазохистском подчинении, какой вызов, какая критическая сила заключены в этой видимой покорности!», – писал французский философ Жиль Делёз (1925-1995) в исследовании «Представление Захер-Мазоха (Холодное и жестокое)» (1968). Всё дело в том, что мы считаем «мазохизм» синонимом «пассивности» и «раболепия», тогда как в нём сосредоточена чудовищная способность сопротивления. Специфический «русский мазохизм» не только не был помехой строительству крупнейшей континентальной империи, но был основой российской государственности.

О «мазохизме» очень мало компетентных исследований, но автор одного из них – американка Лин Коуэн – пишет: «То, что мазохизм демонстрирует, – не полностью соответствует тому, что он хочет показать… Он может привлекать внимание к своим недостаткам, но эти недостатки не будут самыми важными или даже самыми настоящими его грехами. Мазохист-демонстратор с разной степенью успешности пытается управлять тем, что хочет показать. Он прыгает и скачет на сцене в своем половинчатом танце, чтобы заставить захваченную аудиторию сомневаться: правда ли это или иллюзия, что это: настоящий танец или просто кривляние калеки?».

Коуэн считает, что основное психическое преимущество мазохизма заключается в том, что он «позволяет избежать односторонней установки – слишком большой уверенности и слишком большой надежды на свои способности». Но не это самое главное!

Пожалуй, самое сильное преимущество «русского мазохизма» заключается в том, что народ-мазохист близок к почти религиозному, но, как правило, бессознательному убеждению, что ему нечего терять. Именно эту национальную особенность русского народа вывела из тени русская литература. И если для западного сознания «русский мазохизм» – это симптом национальной патологии, то для нас потребность в страдании, в соответствии со словами Достоевского, является основой нравственного чувства и залогом возрождения.

http://www.litrossia.ru/article.php?article=1571