Помнится, в году 1996-м меня очень поразил Игорь Золотусский, когда заявил, будто литературная критика уже никому не нужна, статьи читают лишь авторы и их герои, и, значит, целый жанр практически вымер. Я бы еще как-то понял эту позицию, если бы ее озвучили, ну, например, Виктор Петелин или Валентин Оскоцкий. Да, эти два литератора в недалеком прошлом советском времени во многом олицетворяли два разных подхода. Петелин всегда ратовал за возвращение к патриархальному укладу и национальным ценностям. Он чуть ли не все сочинения рассматривал сквозь призму березок. А Оскоцкий всю жизнь ратовал за либерализм. Ему были ближе идеи интернационализма. Но вот что роднило этих критиков, так это приверженность к высокому пафосу, сочетавшаяся с неумением нестандартно проанализировать тексты и отсутствием самостоятельных идей. Здесб я бы не возражал: время таких критиков прошло. Они теперь неинтересны ни гламурным журналам, которые, да, не нуждаются в оригинальных концепциях, но очень следят за формами подачи материалов и категорически не признают скуки. Но они безразличны и фундаментальным изданиям, готовым своим авторам простить и излишнюю заумь, и чрезмерные длинноты, и все ради неожиданных построений, каких-то умопомрачительных выводов и даже неких завиральных идей. Не случайно в постсоветскую пору критический цех покинули, если брать лагерь консерваторов, кроме Петелина, и десятки других его единомышленников, которые некогда претендовали не просто на роль властителей дум, а считали себя ни много ни мало истиной в последней инстанции. Могу напомнить их имена. Это Евгений Осетров, Бор. Леонов, Лариса Баранова-Гонченко, Юрий Прокушев, Николай Машовец, Петр Выходцев, Леонид Ханбеков. Все они когда-то были при больших постах, имели огромные издательские и иные возможности, и если что им и не хватало, это таланта. Говоря же о либеральной группировке, то к Оскоцкому добавлю еще имена Юрия Суровцева, Анатолия Бочарова, Владимира Огнева, Татьяны Ивановой (не путать с Натальей Ивановой, которая еще до перестройки так блистательно высекала в «Литгазете» всяких вельмож и бездарей). Нужны центристы? Пожалуйста. Когда-то издатели везде и всюду насаждали нам статьи Виталия Озерова, Леонарда Лавлинского, Игоря Мотяшова, Валерия Дементьева, даже Ал. Михайлова. И кто теперь всех перечисленных авторов читает?

Однако Золотусский никогда в эти ряды не входил. Я лично ценил этого критика за три вещи. Во-первых, он умел красиво развенчивать влиятельные фигуры, чьи книги в художественном плане были просто беспомощны. В качестве примера напомню его статьи, разоблачавшие такого серьезного литературного генерала, как Даниил Гранин. Хотя сразу оговорюсь: ругать при всем том всегда легче, нежели создавать достойные общественные репутации явным талантам. А Золотусскому оказалась под силу и эта задача. Как интересно он сумел подать современникам лучшие романы Юрия Домбровского, Федора Абрамова, Константина Воробьева. Это вторая черта, близкая мне в Золотусском. И третье, что бы я отметил: когда обиженные графоманы все-таки выдавили критика из текущего литературного процесса, он не отчаялся и открыл нам православного Гоголя.

И вот такой человек вдруг посчитал, будто литературная критика изжила себя. Кажется, это был первый случай, когда у меня появилось желание Золотусскому решительно и категорически возразить. Тогда, в 1996 году, я подумал: может, известный литератор просто устал. Насколько я знаю, он в ту пору находился не в самой лучшей форме. Сначала его нокаутировал развал Советского Союза. Газета, в которой служил критик, стала банкротом, все издатели от критических работ в одночасье отказались, и более-менее сносно оплачиваемая работа нашлась лишь за границей. Но потом свой удар нанесли горячо любимые финны. Как только критику исполнилось 65 лет, они сказали ему: до свидания. В зарубежных университетах с возрастным цензом очень строго. А на родине отношение к литературе за первую ельцинскую пятилетку практически не изменилось. Однако когда Золотусский свои выводы повторил в год своего 75-летия, я никаких оправданий для него уже придумать не смог.

Критика не только выжила. Она приобрела новые качества. И лучшее тому доказательство – появление в этом жанре новых лиц. Если б жанр вымирал, вряд ли бы им заинтересовалась молодежь. А посмотрите, кого сегодня читают и обсуждают. Льва Данилкина. Валерию Пустовую. Андрея Рудалева. Кирилла Анкудинова. А сколько им лет? Пустовой – всего 25. Ну Данилкин постарше, ему 33 года. Хотя и это – разве возраст?!

В опровержении вывода Золотусского я готов привести и работы Михаила Бойко, которому только 28 лет.

Парадоксально, но Бойко в отличие от других, уже проявивших себя в критике ребят по первой профессии не гуманитарий, а физик. Другое дело что у него свое отношение к этому предмету. Он никогда не рассматривал физику как решение каких-то прикладных задач. Ему, например, неинтересна электротехника. Его «конек» – квантовая механика, физика элементарных частиц и прочие загадки.

Для Бойко физика – всего лишь способ описания мира и один из путей к познанию человечества. Другой путь он увидел в философии. А уже чтение Канта, Ницше и Шопенгауэра привели его к истории и литературе.

Наверное, в советское время такой разносторонний специалист был бы нарасхват. Не сомневаюсь: за него схлестнулись бы и физики, и философы. Но в ельцинскую пору произошло все наоборот: эти таланты оказались невостребованными. Ситуация в чем-то напоминала случай Золотусского, когда он после своего 65-летия вернулся из Финляндии в Россию и обнаружил, что никто не собирается его печатать и слушать. Разница лишь в том, что Золотусский, похоже, смирился со своей якобы ненужностью, а Бойко стал искать точки для приложения своих сил и своего ума. И поскольку в фундаментальной науке вчерашнего выпускника элитного физфака престижного МГУ никто не ждал, он потянулся к политикам. Впрочем, и политики ничего хорошего предложить не могли. В итоге у него остался один выход: армия.

Бльшинство офицеров-двухгодичников, когда попадали в армию, как огня боялись личного состава. Бойко чуть-чуть повезло. Он получил под свое начало не тридцать пехотинцев, а зенитно-артиллерийский взвод всего из шести солдат. Но проблем от этого не уменьшилось. И главной трудностью для него оказалось общение. Он долго не знал, как себя во взводе поставить. Все солдаты были призваны из деревни. Кадровые офицеры предпочитали только один язык: матерный. Двухгодичники, по сути, образовали особую прослойку. Они оказались меж двух огней: кадровыми армейцами и сельскими ребятами. Понятно, что психологического комфорта в этой ситуации достичь было практически невозможно. И естественно, что Бойко даже не думал о продлении контракта.

Вернувшись в Москву, Бойко устроился инженером в Российский научно-исследовательский институт космического приборостроения. Но на новом месте ему очень быстро наскучило. Его использовали в основном как машину. Обычно он занимался математической обработкой изображений, полученных из космоса, и калибровкой инфракрасных каналов. А ему хотелось другого: выдвигать свои гипотезы, строить собственные конструкции, но не технического, а скорее философского плана.

В какой-то момент Бойко понял: надо делать выбор. Фундаментальная наука длительного простоя не прощает. Это как большой спорт, где серьезного результата можно добиться лишь после многочисленных и каждодневных тренировок. За два года армейской службы он нужный ритм утратил. Значит, надо или в прикладники перейти, или вовсе сменить профессию. Интуиция подсказала Бойко, что лучше будет, если он продолжит занятия философией и литературой. Хотя тут возник другой вопрос: на что жить? Литературная критика, ясное дело, прокормить его не могла. И он снова попробовал обратиться к политике.

Я думаю, когда-нибудь Михаил Бойко возьмется еще и за прозу (все предпосылки для этого есть) и в своих романах расскажет и о своем армейском опыте, и о вращении в политических кругах. Сейчас же мне хочется хотя бы кратко поговорить о его литературно-критических работах.

Сразу признаюсь: я далеко не ко всем его героям отношусь с таким восторгом, как и он. Мне, например, нравятся далеко не все стихи Алины Витухновской. Я сдержанно отношусь к метафизикам. И даже из Одоевского не стал бы торопиться делать какую-то знаковую фигуру. Но это мои личные оценки.

Чем же интересны работы Бойко? Во-первых, он не боится идти против течения. Ну кто такая в общественном сознании Витухновская? Человек несколько раз привлекался к ответственности за наркотики. А раз так, то обыватель уже спешит делать вывод, будто Витухновская – глашатай опасной субкультуры. Бойко не умалчивает темные стороны из жизни своей героини. Но и не потворствует разным сплетням. Он предлагает другое – вчитаться в тексты Витухновской. По его мнению, в стихах его героини нет никакого дурмана, но есть тонкий и мало кому приятный анализ современного общества. В стихах Витухновской есть мысли, есть художественные образы, есть настоящая поэтика. И обо всем этом Бойко пишет очень страстно, я бы даже сказал весьма экспрессивно, а то и агрессивно.

Это второй момент, который я бы хотел отметить в статьях Бойко. Он умеет выстраивать научную систему доказательств и создавать образные ряды.

Еще одна черта Бойко: он никого не ниспровергает. Если кто-то его огорчил и тем паче разочаровал, то он в ход пускает не разоблачительный пафос, а совсем другое оружие – молчание. Но посмотрим, как долго этот прием будет у него в ходу. В критике удерживаться от болезненных укусов и уколов умеют лишь единицы. И не всегда понятно, хорошо это или плохо.

А вот вопрос для других раздумий. Кто скажет, что для Бойко важнее: идеология, система воззрений современного писателя или художественная сторона текстов? Мне, например, очень бы не хотелось, чтобы партийные принципы имели для него первостепенное значение. На моей памяти слишком мало людей, сделавших в свое время ставку на партийность, смогли потом оперировать не только классовыми, но и эстетическими категориями. Далеко за примерами ходить не надо. Вспомним хотя бы судьбу Александра Казинцева. Когда-то он умел не только либералов громить. Мало кто знает, но еще до перестройки Казинцев мог подолгу рассуждать о поэтике Осипа Мандельштама и Бориса Пастернака. Но соратники требовали от него других статей. Товарищи ждали, когда он в пух и прах разнесет «Зубра» Гранина и обнажит человеконенавистническую суть опытов Тимофеева-Ресовского. Эта «заказная» практика привела к тому, что человеку негде стало писать о своих эстетических вкусах. Он, в конце концов, убил в себе литературного критика и стал писать ностальгические статьи о докторской колбасе по цене два рубля двадцать копеек, но которые уже давно никого не волнуют. И только ли Казинцеву партийные дела помешали вырасти в мощного критика? В чем-то его судьбу повторили Павел Горелов, прославившийся в 1990 году убийственной критикой сразу двух лауреатов Нобелевской премии – Бунина и Пастернака, любимый ученик Вадима Кожинова – Андрей Писарев и Андрей Мальгин. Как они все трое ярко начинали (хотя тот же Золотусской тогда предупреждал их, к чему может привести партийная в широком смысле этого слова литература), и чем закончили? Один не устает с подобострастием ловить каждое слово московского мэра, другой теперь учитывает интересы одного якобы православного олигарха, а третий полностью переключился на рекламный бизнес. Я знаю только одного человека, который после многих лет служения партийным принципам вдруг попытался вернуться к эстетике. Это Владимир Бондаренко. Он, похоже, больше уже не исповедует классового подхода и готов демонстрировать везде и всюду свою широту, хвалить не только деревенщиков и коммунистов, но и Бродского, Ахмадулину, Мориц, Седакову и много кого другого. Но беда в том, что за это время критик утратил мастерство работы с текстами. Он по-прежнему продолжает оперировать социосхемами и пока не в состоянии отразить чувственную сторону поэтики хотя бы того же Бродского.

Я понимаю, что привожу примеры, которые для Бойко и его поколения в чем-то слишком далеки. Они взяты как бы из другой эпохи. Что ж, попробую найти примеры из более близкого времени.

Вот сейчас и либералы, и патриоты много пишут о Сергее Шаргунове. Его считают чуть ли не лидером в поколении нынешних двадцатипятилетних. Но ведь это абсолютно дутая фигура. О чем его первые повести «Ура!» и «Малыш наказан»? Да ни о чем. Это просто цикл фотографий самовлюбленного юноши, которому хочется стать властелином целого мира. Но пока у паренька ничего путного не получается. Вся его опубликованная проза – это плохо прописанные зарисовки, выстроенные по принципу «что вижу, то и пою». Человек еще не научился ни отбирать материал, ни лепить характеры. Единственное, на чем он более-менее пока вылазит, – на теме; у нас столь откровенно нынешние молодежные тусовки до сих пор мало кто изображал, хотя, кажется, не так давно у Шаргунова на этом поприще появилась серьезная конкурентка в лице Ирины Денежкиной (с ее повестью «Дай мне!»). Однако только тема может держать год, ну два. Рано или поздно возникает вопрос: а как раскрыта эта тема? Да очень просто раскрыта: кругом все подонки, единственный, кто хорош в этом мире, – лирический герой автора, которого в пору олицетворять с самим писателем. Другими словами, вовсю расхваливается нарциссизм. И это и есть правда жизни? Да нет, похоже, тут другое явление: наслаждение ложью и подлостью.

Молодой автор в какой-то момент, похоже, все это понял. Он почувствовал свою слабость. Художник из него не состоялся. Но ему уже трудно стало отказываться от славы. И раз не получилось утвердить себя в литературе, он с головой бросился в политику. И я бы не осуждал его за это, если б не одно «но». Я не понял, какие у Шаргунова убеждения. Он успел и у коммунистов отметиться, и у либералов, после чего вновь заявить о себе в патриотическом лагере. Хорошо, когда взгляды эволюционируют. А если речь идет об обыкновенном приспособленчестве к новым ситуациям?

Я не отрицаю: конечно же, критик должен интересоваться политикой. Разумеется, он обязан уметь анализировать различные политические ситуации и прогнозировать будущее. И очень хорошо, когда у критика есть свои политические убеждения. Но я убежден: политическая целесообразность и анализ текстов – это совершенно разные вещи. Не надо одно подменять другим. Сочетать, дополнять – да. Можно быть отчаянным «патриотом», но если оппонент написал сильную книгу, то почему нельзя это отметить? Вот чего я не понимаю. Умел же Вадим Кожинов, никогда не чуравшийся политики, ценить и консерваторов, и либералов. Он ведь в разные годы поддерживал, скажем, не только Юрия Кузнецова и Станислава Куняева, но и Андрея Битова и Александра Межирова. Так что и примеры для подражания есть.

Бойко, конечно, намного основательней и глубже всех своих сверстников-попрыгунчиков, успевших научиться разве что всегда держать нос по ветру. Он сохранил фундаментальные знания в области естественных наук и довольно-таки основательно взялся за гуманитарный фронт. Во всяком случае, ему нельзя предъявить обвинения в верхоглядстве или в поверхностности. У него, как мне представляется, появилась высокая цель. Он во многом через философию и литературу пытается теперь влиять на реальный мир. При этом, если надо, Бойко готов пойти наперекор чьим-то амбициям и даже бросить вызов общественному мнению. А что касается литературной критики, то, похоже, ему удалось определиться с рабочим инструментарием и нащупать свой стиль.

Но сможет ли Бойко стать лидером в своем поколении, этот вопрос пока остается открытым.

Вячеслав Огрызко. Против течения:
Статьи и заметки о современной литературе.
М.: Литературная Россия, 2010. С. 395–401.