Не понять... Если допустить... Фото Александра Курбатова

Еще совсем недавно было не понять политику наших издательств. Издатель-метрдотель приподнимал клош, а под ним дымящаяся новинка: «шишель-мышель, этот вышел!» Новоиспеченных авторов становилось все больше, а тиражи – все меньше. Мучила мысль, что если тиражи издаваемых книг (1–5 тысяч экземпляров) соответствуют численности их потенциальной аудитории, то число читателей примерно равно количеству писателей. Если допустить, что пишущие люди читают друг друга, все 90-е годы литература существовала, как замкнутая прослойка, потребляющая плоды собственного деятельности! А хваленое изобилие в книжных магазинах не отражало ничего другого, кроме превышения предложения над спросом. Это при мизерных тиражах-то!

Почти десять лет в России критиков как таковых не было. Были литературные обозреватели. А что отличает критика от литературного обозревателя? Литературный обозреватель – шестеренка литературного процесса, торговый агент, посредник между спросом и предложением. Критик – тот, кто обеспечивает обратную связь между литературой и окружающей нас реальностью, паладин тысячекратно высмеянного «одиннадцатого тезиса о Фейербахе» (мы только «объясняли», «отражали» мир, тогда как задача «изменить» его).

Когда-то мы верили во «власть книг». Долгое время оставались иллюзии относительно социальной значимость литературы. В середине 90-х они исчезли. Литература превратилась в закольцованный мир – «в себе» и «для себя». И дело было не в том, что плохо писали, – писали по-разному, – и не в засилье постмодернизма или реализма, прозы сюжетной или психологической, харизматической или нехаризматической. Кризис литературы имел внелитературное происхождение. Став автономной сферой деятельности, литература лишилась своих социальных функций. Оставалось лишь интуитивное убеждение, что при нормальном положении дел литература, а шире искусство, является и, главное, должна являться содоминантой бытия.

В последние годы забрезжила слабая надежда, похожая на свет из-под двери. В России появились критики в том высоком смысле, который придали этому слову Белинский и Добролюбов, те, кто задаются вопросами: простирается ли авторская воля дальше текста? Проецируется ли авторская идея на реальность или целиком остается в сфере воображаемого? Каковы не только вкус, содержание, форма произведения, но и его послевкусие, интенция, трансгрессия? Боится ли писатель замараться социальностью или, напротив, стремится влиять на нее художественными способами?

Вообще можно говорить о какой-то тенденции в искусстве, если она охватывает одну какую-то область и… еще одну. Как минимум две. Все остальное, что выдается за тенденции, – локальные моды, поветрия, хлопушки в глянцевых обложках. Таким широким фронтом накатил постмодернизм. Не знаю, как с отражением реальности, но с дискредитаций любой социальной активности постмодернизм преуспел. Менее высокую, но также широкую волну представлял собой «метафизический реализм». Наконец, третье и может быть самое яркое явление на фоне схлынувшей постмодернистской «игры в бисер» и метафизической «йогобогомути» – это «новый реализм» в значении «новая искренность», «новая чувственность», «новая физиологичность», «новая социальность», «новая осмысленность». Доказательством того, что новый реализм не является литературной модой, может служить аналогичное явление в театре и драматургии – движение «Новая драма».

Бастион нового реализма это, бесспорно, non-fiction автобиографический роман, исповедальная проза, в драматургии – это документальный театр, «вербатим». Одним из идеологов «Новой драмы» с момента ее основания является Михаил Угаров, художественный руководитель «Театр.doc», сборник драматургии и прозы которого вышел в издательстве «ЭКСМО» в серии «Иной формат». Юрий Клавдиев – один из самых популярных и успешных «новодраматургов», пьесы которого идут сразу в нескольких московских и российских театрах. О Клавдиеве речь пойдет в статье «Трэш тольяттинский трущоб».

http://www.litrossia.ru/article.php?article=293