Пустоту можно есть сырой... Фото Михаила Бойко

Удручающее впечатление производят споры об авторстве словосочетания «новый реализм». Термин-то исключительно неудачный, вторичный и жухлый. «Новый» – это как «исполняющий обязанности». В данном случае это скорее слово-заместитель, субститут, вакансия некого ключевого определения.

В самом деле, если в «новом реализме» присутствует некое новое по отношению к предшествующему реализму качество, то следовало бы ввести обозначение этого нового качества в сам термин. Если же в «новом реализме» нет такого качества (то есть, собственно, ничего «нового»), следует отказаться от самого термина, как вводящего в заблуждение.

Сталин, когда столкнулся с похожей проблемой, остановился на словосочетании «социалистический реализм». Но у отца всех народов был безупречный вкус на простые и понятные формулировки. Этим не могут похвастаться апологеты «нового реализма» – литературного проекта, возникшего в конце 90-х годов.

Помнится, Петр Палиевский говорил, что в термине «постмодернизм» нет внутренней характеристики, какого-либо содержательного представления сущности. Это чистое «после», простирающееся в дурную бесконечность самоповторения: «после», «после-после», «после-после-после» и так далее. Странно, но мало кто заметил, что термин «новый реализм» уводит в ту же самую дурную бесконечность самоповторения, что и его зеркальный близнец: «новый», «новый-новый», «новый-новый-новый» и так далее.

Любопытно, что драматурги выступили под столь же оригинальным названием – «новая драма». А потому неудивительно, если в ближайшие годы появится «новейший реализм» и «новейшая драма». Одна безвкусица плодит другую. Свыклись же мы с «метаметафоризмом»…

Если проанализировать многолетнюю дискуссию, можно увидеть, что по отношению к термину «новый реализм» литературно-критическое сообщество раскололось на две непримиримые части. Раскололось именно по отношению к термину, а не обозначаемому им литературному явлению. Художественная ценность произведений авторов, примкнувших к «новому реализму», в рамках дискуссии, как правило, даже не обсуждалась.

Но можем ли мы сказать, что истина – где-то посередине между двумя крайностями? Нет, потому что с одной стороны – объективный момент (несостоятельность термина), а с другой стороны – запал, ажиотаж и пафос. Одни выдвигают соображения методологического плана, другие – аксиологического. Так, Андрей Рудалев считает появление термина «новый реализм» чуть ли не единственным позитивным проявлением критической мысли за последние годы: «Может, это и звучит чрезвычайно пафосно, но кроме толчеи воды в ступе да перетягивания каната на предмет жива или мертва литкритика, погибла или возродилась из пепла сама литература, она мало что смогла предложить. Заявив об этом направлении, критика, по сути, начала возвращаться к реализации основной своей функции, продираясь сквозь лес рекламно-пиаровских задач».

Таким образом, дебаты вокруг «нового реализма» – это, по сути, терминологический спор. Накал дискуссии был бы на порядок ниже, если вместо «нового реализма» был бы введен чуть менее размытый, чуть более адекватный термин.

Что ж мы имеем в сухом остатке? То, что в конце 90-х – начале нулевых годов появился ряд произведений, написанных на автобиографической основе молодыми людьми (1970-х годов рождения). Авторы этих «человеческих документов» образовали сплоченную группу, неоднократно выступавшую в печати под знаменем «нового реализма». Об одном представителе этой группы – Романе Сенчине (род. 1971) – и пойдет речь.

http://exlibris.ng.ru/2008-04-17/8_pustota.html